Дальнее небо

В городе на Неве, нынче Петербургом вновь нареченном, проживал Николай, сын Глафиры, с женой и двумя детками. Жили не богато – не бедно, холодильник с телевизором имели. Легковушку, правда, так и не завели. Не с чего было заводить. Сбережений, как старались, не смогли скопить, зарплаты хватало на месяц грядущий. Однако, грех было жаловаться. Житье-бытье было сносное, как у многих простых трудяг-горожан, на зоопарки да на кино с детками хватало, на театры по выходным для самих родителей. Квартирка в три комнатки в новых районах, у заводской Обуховской Обороны, досталась семье Мещеряковых в наследство от деда жены, морского офицера да после обмена «однушки» деда со Старо-Невского проспекта, от самой Александро-Невской Лавры. Дети и сами родители, слава Богу, были одеты – обуты, голодными не сидели. Работали супруги Мещеряковы инженерами на секретном заводе. Тянули от зарплаты до заплаты. Как детки народились, в отпуск к Черному морю не ездили, экономию держали. Отправляли внуков на лето в Колпино, под Петербург, к другой бабушке, сварливой, но добрющей теще Николая.

Бабушку Глафиру в Тверской губернии проведать надумали, когда Машутке, дочуре Николая пять годков стукнуло, сорванцу Никитке – семь. Перед школой и решились второй бабушке внуков показать. На заводе супругам дали премию за секретный морской заказ, они и поехали. Утренним поездом – до Вышнего Волочка, дальше – автобусом, так до самой деревеньки и докатили.

Радость случилась от встречи тихая и в слезах. Детки, как с автобуса сошли, всему обрадовались, домикам старым – будто избушкам из сказки, черной речке да зеленому Бору сосновому, что частоколом отгородил другой мир, суетный, шумливый, смрадный. Испугались, правда, малыши да к матери в подол кинулись, когда бойкие гуси, будто жирафы пернатые, на дворе загоготали, гостей встречая, да пестрые попугаи огромные, что петухами оказались, истово заголосили не к часу. Что ж, мол, за злыдни такие крылатые на деревне водятся, в городе таких, отродясь, не видывали. Деток бабушка тут же успокоила, в домик отвела, чаем с ежевикой угостила.

Николай глаза кулаками тайком затёр от умиления, обрадовался, что мать в кои веки увидел. Десять лет одними письмами обходились. Антонина, для бабки – невестка, значит, тоже радовалась, что все радовались.

Славная жена сыну досталась, – подивилась Глафира, таких нынче в округе не сыщешь. Бабы, девки деревенские все больше рыхлые да мясистые пошли, ругливые, крикливые да злющие. А невестка городская, Антонина, гляди-ко, статная, ладная, добрая, улыбчивая, скорая на руку да по хозяйству хлопотливая. С дороги взялась свекрови во всем помогать, супы-каши варить, посуду перемывать, пол мести – протирать.

Глафира тайком на иконки в спаленке перекрестилась, возблагодарила Господа за тихое счастье семейное, сыну посланное, да за деток справных, жену достойную.

Скоренько неделька – другая отдыха пролетела незаметно. Внуки на деревенских харчах маленько щечки наели, мордашки порозовели, городская серость сменилась чумазым загаром. Николай с Антониной по вечерам к реке хаживали, целовались – обнимались, будто молодые, луной – звездами любовались, на пруду крёкот лягушек слушали, запахи вспоминали, крапивы, лебеды, полыни, речной тины да навоза на выгоне, где скотинка деревенская к водопою ходила.

По вечерам Глафира в спаленке за ситцевой занавеской пред иконками и лампадкой тихонько бормотала немудреные молитовки. Особо усердно молилась Николаю Угоднику. Подарил Чудотворец старушке на старости лет праздник душевный, столько долгих лет желанный. Темная, неприметная иконка на полочке под самым потолком стояла еще с прадеда Глафириного. Потолок-то в хатке больно низкий был, Николай, сын который, макушкой упирался, когда в горенку входил.

Икону эту Николка с детства помнил. Лет сорок назад Чудотворец красками да позолотой светился, нынче совсем потемнел-почернел от времени.

С годами не забыл Николай, сын Глафиры, как особо почитали в Тверской губернии Святого, в честь которого ребенком он и был наречен при крещении.

Вот и удумал заранее Николай для матери особый подарок сделать. На секретном заводе сладили ему друзья на печатном станке да на тонкой прозрачной пленке Чудотворца в рост. В одеждах богатых, шитых золотом да с сияющим нимбом вкруг головы. Пленка самоклейкой была. Решил Николай перед отъездом пленку ту на стенку в избе тайком наклеить, чем порадовать мать.

Проводит ранним утром Глафира детей и внуков на первый автобус, всплакнет на прощание, помашет во след платочком да в избу вернется. А в горнице Чудотворец стоит, Глафиру дожидается. Перекрестится мать с порога в тихой радости удивления, поклоны станет класть, а как подойдет ближе, поймет, – сын, значит, Чудотворца наклеил на синюю бумагу, что заместо обоев на стенах избушки была. Старушка порадуется, уважил сын, подумает.

Все сделали на утро супруги Мещеряковы как надо, Чудотворца на стенку в горнице наклеили, детки об том не знали. Родители в избе перед отъездом подзадержались, чемоданы долго паковали. Сонные и смелые Машуня с Никиткой соседских кур по двору гоняли, а бабушка Глаша в огород ходила, деткам и внукам свежую зелень в дорогу собирала, поздний укроп да петрушку.

К автобусу вместе вышли, благо остановка напротив была, близ нарядной избушки, с резными наличниками на оконцах, деревенского умельца старика Игната.

Попрощались коротко, душевно и тепло, женщины всплакнули. Машуня расхныкалась, сорванец Никиток носом зашмыгал. Уезжать городским с деревенской благодати совсем не хотелось.

Но Никитку школа ждала, первый класс, начало, как – никак, учения-мучения на долгие десять лет. Машутку в детский садик собирались отдать, Антонине с Николаем, на работу надобно было вертаться.

Уехали. Глафира долго во след автобусу ладошкой махала, краем платка слезы промокала. Вернулась в избу, дверцу на входе открыла, кухонку мимоходом прошла, и замерла в немой радости: в горнице в утренних сумерках Чудотворец ей явился, туманно сиявый весь такой, первым лучиком солнечным осветленный.

Вот как угадал Николай, сын-то, заранее: принялась старушка истово креститься, поясные поклоны класть. В набожном страхе в горницу не стала входить, прочь попятилась спиной вперед, дверь на замок закрыла и к соседке скорым бегом побежала, тихой радостью поделиться, как Николай Чудотворец к ней в избушку явился. Чудо, стало быть, случилось.

Пока то, да се. Валентину-соседку едва добудилась, та всю ночь на ферме дочери с малыми телятами подмогала, прилегла только под утро. Однако ж, побрела заспанная Валентина из любопытства бабкино чудо глянуть.

В горницу обе сунулись… Но Чудотворца не застали. Ушел, стало быть, Божий Угодник, Глафиру с соседкой не дождался. Стенка у шкафа как была сизой бумагой, выцветшей от времени, оклеена, так и осталась, замасленная, в темных пятнах копоти от керосинки да русской печки.

Расстроилась Глафира, что Угодник ее не дождался, но вида не показала. Побожилась пред соседкой, что было, мол, чудо-явление, вот те крест, было. Трижды в сторону иконы перекрестилась.

Валентина сама верующая была. По воскресеньям, к исповеди и причастию в храм на велосипеде ездила, в поселок, что в шести верстах от их деревни вдоль дубровинской дороги раскинулся. В храме недысь ремонт большой закончили, купола позолотили, узорные кресты поставили. Побеленный пятиглавый собор со свечкой колокольни вновь возродился всей своей древней красотой и величаво возвышался над темными водами озера Мстино вопреки семи десяткам советских лет колхозной разрухи, складской надобности и варварского безбожия.