Дальневосточные соседи

Мой очерк в «Правде» о трагедии Ниигаты вызвал волну сочувствия у жителей Хабаровска. По инициативе местных общественных организаций прошел сбор пожертвований. На эти средства снарядили три лесовоза со стройматериалами для оставшихся без крова японцев. Из подаренных бревен и досок выросла вереница домов, образовавших Хабаровскую улицу.

Именно после этого жители Ниигаты обратились к хабаровчанам с предложением породниться с ними. Это дало мне повод вновь приехать в возрожденную Ниигату, дабы написать о первой паре породненных городов в летописи российско-японских отношений.

Горжусь, что вправе считать себя лично причастным к этому событию. Ну а мэр Ватанабе устроил мне встречу с местными гейшами. Они слывут самыми белокожими в Японии. (Будто бы потому, что в Ниигате выпадает самый пушистый снег, приносимый сибирскими метелями.)

Итак, крепнущие связи с Россией свидетельствуют: Ниигата перестала быть задней дверью Японии. Теперь это поистине дверь к соседу.

Исповедь автора

Не ремесло, а служение

Летом 1951 года я стал штатным сотрудником «Правды», где трудился 40 лет. После ГКЧП меня отправили на пенсию. А потом отстранили и от «Международной панорамы» – популярной воскресной телепрограммы, где я 13 лет был одним из ведущих.

Спасибо «Российской газете» за то, что подобрала меня, можно сказать, на обочине истории. Работаю в ней уже 20 лет. Сначала я вел рубрику в самой газете, а теперь в ее приложении «Российская газета – Неделя», которая выходит тиражом более трех миллионов экземпляров.

Все эти шесть десятилетий я был не только газетчиком, но и написал двадцать книг, которые разошлись тиражом более семи миллионов экземпляров.

Причисляю себя к поколению шестидесятников. Слова Евгения Евтушенко: «Поэт в России – больше чем поэт» – мы экстраполировали применительно к нашей профессии журналистов-международников. Дело своей жизни мы считали не ремеслом, а служением. Видели свою цель в том, чтобы вооружить соотечественников правильной методикой познания зарубежной действительности.

Суть ее состоит в следующем: нельзя мерить других на свой аршин. В каждой стране свои моральные нормы, своя система ценностей, свои стереотипы поведения. Эта «грамматика жизни» и есть ключ к пониманию души зарубежного народа. Воплощением моего творческого кредо и стала книга «Ветка сакуры», которая была опубликована в журнале «Новый мир» в 1970 году.

Детство, блокада

Свой рассказ о том, как я стал журналистом, хочу начать с самого детства. Мой отец, Владимир Федорович Овчинников, был архитектором по профессии и поэтом по призванию. Он не только построил крупные рыбоконсервные комбинаты в Астрахани и Мурманске, возвел в Ленинграде несколько заметных зданий, но и устраивал в Доме архитектора свои поэтические вечера, ставил там свои пьесы. Однако в Союз писателей вступать не стал. Сознавая, что его стихи, по советским меркам, были недостаточно злободневны. Школьная подруга мамы и моя крестная – Софья Петровна Преображенская – была известной оперной певицей. Так что я с малолетства часто бывал в Мариинском театре и большинство детских сказок впервые воспринял в музыкально-сценическом исполнении.

Мне было три года, когда тетя Соня воспользовалась тем, что мои родители уехали в Кисловодск, за руку отвела меня креститься в расположенный рядом с Мариинкой Никольский собор. С этим же храмом связан и другой эпизод моей жизни. В детстве я стал страстным собирателем марок. Мелочь, которую мне давали на школьные завтраки, я тратил в филателистическом магазине на Невском. Но денег не хватало. И в пасхальные дни я встал на соборной паперти. Фигура прилично одетого мальчика с шапкой в дрожащих руках потрясла прихожан. Как никак, шел 1937 год! Мне подавали буквально все. Но вскоре партнерши бабушки по преферансу опознали и пристыдили меня.

Мы жили на углу Фонтанки и Измайловского в отдельной квартире, что тогда было большой редкостью. Но я дружил во дворе с мальчишками из коммуналок. Носил им из отцовской библиотеки книги вроде «Острова сокровищ» и «Графа Монте-Кристо».

Война началась через две недели после нашего выпускного вечера в седьмом классе. На фасаде школы появилась надпись: «Эта сторона улицы при артобстреле наиболее опасна». Все это было для нас, подростков, поначалу романтично. Но вот зарево гигантского пожара над Бадаевскими продовольственными складами 9 сентября дало знак, что нам грозит нечто пострашнее бомбежек и обстрелов. Началась блокада, начался массовый голод, от которого особенно пострадали мы, 15-летние мальчишки, в разгар юношеской перестройки организма. Из 24 подростков нашего класса до весны 42-го года дожило лишь семеро…

Блокада Ленинграда была страшна не только голодом. Городские многоэтажные дома превратились в ловушки, поскольку была парализована вся система коммунального хозяйства. Мы жили на шестом этаже, но остановились лифты, перестали работать водопровод и канализация, центральное отопление и электрическое освещение.

Поэтому в конце сентября мы воспользовались тем, что еще не все трамваи перестали ходить, и переехали из трехкомнатной квартиры на Фонтанке в 10-метровую комнату у тетки на Петроградской стороне. Там, во-первых, был не шестой, а второй этаж. А что еще важнее, во дворе была водоразборная колонка и не надо было ходить с ведрами на Неву.

Когда мы коротали вечера при коптилке, грея руки возле остывающей буржуйки, нашей единственной связью с внешним миром был громкоговоритель. И вот вместо привычного стука метронома мы услышали бодрый голос диктора Левитана, который возвестил, что 7 ноября 1941 года на Красной площади в Москве, как всегда, состоялся парад, а в своей речи накануне Сталин произнес фразу: «Будет и на нашей улице праздник!»

Мой отец, которому было 53 года, служил тогда в аварийно-восстановительном полку. Отец был на казарменном положении, но два раза в неделю приходил домой и приносил в противогазной сумке по три-четыре полена. Но дров не хватало. И время от времени мне приходилось ходить за ними в нашу квартиру на Фонтанке. Распилив там два-три стула, я складывал куски дерева на саночки и отправлялся в обратный путь, а это было как минимум семь-восемь километров пешком. Помню, прошагал всю Садовую до Инженерного замка и вышел на занесенное Марсово поле. Кое-где виднелись небольшие холмики, как мне показалось, покрытые снегом скамейки. На один из таких холмиков я присел отдохнуть. Почувствовав какую-то эйфорию, вспомнил песню о замерзавшем в степи ямщике. Тело мое стало клониться в сторону, я уперся рукой о холмик и вдруг увидел, что подо мной человеческая нога. Оказалось, что я сижу на занесенном снегом трупе. Почувствовав словно электрический разряд, с трудом поднялся на ноги и зашагал в сторону моста через Неву. Так погибший от голода ленинградец спас мне жизнь.

Почему же наша семья выжила? Вижу тут две причины. Во-первых, моя мама всегда варила летом варенье и заранее закупала сахарный песок, чтобы, привезя с дачи ягоды, не бежать в магазин. Поэтому, когда началась война, у нас дома было 12 килограммов сахарного песка. Неслыханное богатство! Кроме того, мы с братом приспособились ловить на рыболовный крючок бездомных кошек. Подсечь кошку не представляло труда. Но что делать с ней потом? Приходилось накидывать на нее холщовый мешок и нести в госпиталь, где сердобольные сестры прямо через мешковину делали кошке усыпляющий укол, после которого ее можно было уже безопасно освежевать. Кошачью тушку мы ели целую неделю, да еще из костей потом варили студень.

Летом 42-го года уцелевших после зимовки школьников снова собрали и отправили сажать картошку на Карельский перешеек. Посадочный материал в мешках сбрасывали с военно-транспортных самолетов. Мы брали в руки клубень и срезали с него верхушку с «глазками», чтобы использовать ее для посадки. А остальную часть клубня прямо в немытой кожуре тут же с наслаждением съедали. Хотя никто не говорил нам, что сырая картошка – лучшее средство от цинги.

Эшелоном в Сибирь