Дальние снега

Крайним слева сидел генерал Дибич, больше всего интересовавшийся — был ли замешан в тайном сговоре его соперник Ермолов?

— Ваша священная обязанность, — гулко произносил одну и ту же фразу Чернышев, — всегда говорить истину.

— А иначе нам недолго и закатать, — обещал Дибич, — и влепить…

«Бой мой, — думал Николай Александрович, глядя на эту компанию, — губители России! Каких управителей терпит народ! Неужели он не заслуживает ничего лучшего…»

Тучный Татищев, положив ладони на живот, возвышающийся над столом, самодовольно говорит Бестужеву:

— Все это вы почерпнули из вредных книг… Я во всю свою жизнь, слава богу, ничего не читал, кроме святцев, а вот, видите, ношу три звезды.

При этих словах Татищева Бенкендорф, сидящий неподалеку от него, стыдливо потупил глаза и беззвучно побарабанил пальцами по столу.

И опять град вопросов, как перекрестный огонь. Кто основатель общества? В каком году его основали? Кто входил?

Отвечать следовало быстро, иначе объявят запирающимся.

Пожалуй, только один седовласый генерал Мордарий Васильевич Милюков поглядывал на Бестужева сострадательно, но никак не мог проявить свое сочувствие. Здесь оно было бы принято с подозрением. Члены комиссии хорошо знали, что государь о Никите Муравьеве говорил — «закоснелый злодей», о Пестеле — «изверг», о Сергее Волконском — «лжец и подлец».

Бестужев не однажды думал, что подобное следствие — насмешка над законом.

И действительно, заключенные были лишены защиты, заступничества законоведа. Оправдания отвергали, показания вымышляли, подтасовывали, отбирая из них только то, что против обвиняемых. Никакого истинного дознания.

А на какие уловки шли! Именем государя обещали помилование за откровенность. Поносили и угрожали. Тайное общество стремились принизить и оговорить. Грозили очными ставками.

Родственники заключенных, введенные в заблуждение любезностями царя, посылали им письма, раздирающие душу, воздающие хвалу монарху. «Верь его милосердию! Будь доверчив к его великодушию, — писала мать к сыну, — государь назначил мне пенсию».

Жена царя оказала денежную помощь жене Рылеева, послала именинный подарок его дочери, и это скоро стало известно всему Петербургу. Царь разрешил семидесятилетнему отцу Оболенского послать письмо сыну в каземат и тем добился от Оболенского-младшего покаяний и новых имен членов тайного общества.

Тех же, кто пытался упорствовать, пытали кандалами, казематами, «устрожающим режимом». Бесстрашный командир егерского полка, герой 1812 года полковник Булатов размозжил себе голову о стену, после того как назвал несколько имен товарищей.

А кто-то произносил покаянные слова: «Непроницаем был мрак, меня обнимавший», «Не понимаю, как позволил увлечь себя», «Бог наказал меня, я впал в печальное легкомыслие и постыдное минутное заблуждение», «Не в силах противиться жестокому угрызению»…

Скрывавшиеся после разгрома на Сенатской сами приходили во дворец сдаваться, считая, что «постыдно отделить свою судьбу от участи, ожидающей товарищей по тайному обществу».

И пошли письма: «Пишу строки, окропленные слезам и повергаю к стонам правосудия мои строки заблудшей овцы». А Пестель даже признался, что на Тульчинском кладбище зарыли они свою программную «Русскую правду».

* * *

Вот наконец и день суда, как надеялись заключенные. Но суд-то и не состоялся. Воистину сказано: «Бойся судей несправедливых».

«Государственным преступникам» сначала дали подписать их показания, а затем составили на каждого резюме «сила вины».

Резюме на Николая Бестужева занимало 61 страницу. На первых порах обвиняемый мог думать, что ему повезло. Правитель дел Боровков — чистенький, прилизанный, педантичный — давний приятель Николая Александровича по Обществу любителей российской словесности — оказался человеком порядочным и, в пределах возможного, постарался помочь старому знакомому. Составляя обобщающую сводку следственных материалов, он, как только мог, попытался обелить Бестужева, подчеркнув, что, мол, подследственный был сторонником монархического правления, подробных показаний не смог дать лишь потому, что мало знал о деятельности тайного общества, желал добра своему отечеству, на Сенатской площади отказался принять команду над бунтовщиками, всегда держался кротких мер.

По этому резюме Николай Бестужев мог рассчитывать на сравнительно легкий приговор. Но царь росчерком пера перевел его во второй разряд — пожизненная каторга.

10 июня, в понедельник, около полудня, после молитвы, из Сената отправилось в крепость, в сопровождении эскорта из конной гвардии, более пятидесяти придворных карет. То ехал зачитывать приговор мятежникам Верховный суд. Следствие признало виновными сто двадцать одного человека, и теперь их разделили на двадцать разрядов по «степени вин» и, в соответствии с этим, определили наказание.

Еще до зачтения приговора были в суде и недолгие дебаты. Молодой сенатор Лавров — с жесткой складкой губ — требовал четвертовать шестьдесят три человека. Адмирал Мордвинов, решительный и убежденный противник смертной казни, напротив, предлагал главных виновников приговорить к каторжным работам, а прочих государственных преступников использовать для создания Сибирской академии наук, где они могли бы работать преподавателями. Но император, узнав об этом предложении Мордвинова, злобно назвал его старым, выжившим из ума дураком, которому давно пора на покой.

Пятнадцать генералов, входивших в Верховный суд, накануне вынесения приговора ездили к Николаю в Царское село верноподданно просить, чтобы больше было осуждено на смерть.

Всего в Верховном уголовном суде было 72 человека: сенаторы, митрополиты от Синода, особо, доверительно назначенные чипы.

В этот же день в крепости осужденным выдали их прежнюю одежду и повели к дому коменданта, на этот раз не нахлобучивая колпак и объявив, что будет зачитан приговор.

Во дворе крепости сновали жандармы, кавалергарды, двигались кареты. Небо было необычайно синим для Петербурга. Издали доносился звук рожка, бой курантов. Уже успевшие разогреться камни источали приятное тепло.

Второй разряд, к которому относился и Николай Александрович, ввели в зал, где заседал суд.

С радостью увидел Бестужев своего брата Михаила, Якубовича, Торсона, Оболенского и еще нескольких незнакомых офицеров — бледных, исхудавших. Вид у них измученный, но оживленный — кончилась многомесячная пытка, появится какая-то определенность.

Все они стояли в маленькой зале, вдоль стен, а у дверей и окон застыло по два павловских гренадера с примкнутыми к ноге ружьями.

Николай Александрович постарался приблизиться к брату, ободряя, пожал его руку. Глазами поймал глаза друга Константина Торсона. Этот мужественный человек в 15 лет первым среди балтийских моряков получил боевую награду в 1812 году, а потом много и бесстрашно путешествовал, на шлюпе «Восток» совершил экспедицию в Южный океан. Как-то вынес он нынешнее испытание?