Дальние снега
Шрифт:
Нина улыбнулась:
— Лучше выучись их речи…
— Уй! — независимо воскликнула Маквала. — Пусть он учится говорить по-нашему!
А Митя и впрямь, когда был здесь, решил подучиться этому мудреному языку, и помогать ему взялся конюх Жанго, немного знавший русский.
— Как будет, батоно Жанго, — почтительно спрашивал Каймаков — «Приезжайте к нам на Дон»?
Батоно Жанго — верткий, быстроглазый — переводил, а Митя еще усерднее допытывался:
— Как будет: «У меня сестренка — ну чисто твой патрет»?
Резкий звук рожка возвестил, что солнце зашло.
Опустели
Очень яркие крупные звезды, наверно, схожие с алмазами в сокровищнице шаха, мерцали на высоком небе.
«На них сейчас, может быть, и Сандр смотрит. Когда теперь увижу его?»
Маквала, желая отвлечь Нину от печальных мыслей, увидев в окне молодой месяц, проворно достала монету, протяжно пискнула:
— Цру-пуни! — будто приманивая ястреба. Подпрыгнув, показала монету месяцу, серьезно сообщила: — Теперь у нас много денег будет!
Нина, конечно, придумывала себе занятия: продолжала учить Маквалу, писала письма Сандру, отцу, Прасковье Николаевне, маме. Она захватила с собой из Тифла томик Пушкина, роман Лесажа «Жиль Блас де Сантильяно», поэму Тбилели «Дидмоуравиани» и перечитывала их. Больше же всего любила она открывать свой «ковчег свободы», просматривать содержимое заветного ларца и еще — разбираться в Сашиных заметках, сделанных его стремительным ясным почерком в черновой тетради. Он отдал эту тетрадь жене на сохранение. Здесь были путевые заметки, наброски сюжетов и сцен, отрывки «Грузинской ночи», а на отдельных листках — выписки из «Истории» Карамзина, математические формулы из французского учебника Франкера, чертежи. Перелистывая страницы, Нина словно бы входила в сложный, интересный мир мужа.
Поразительна широта его интересов! Он привез сюда сербский словарь, историю Бургундии, «Правила славянского языка» Домбровского, томик старинных малороссийских песен, статистический справочник, запретную книгу Пуквиля о Греции…
…И все же дни смахивали на одинаковые листы разлинованной бумаги. Нина оживлялась, только когда приходили письма, особенно от мужа. По десять раз перечитывала их, находя свое, нужное ей, между строк, хотя и сами строки приносили радость.
Он беспокоился о ее здоровье… Видно, очень беспокоился. Нина не писала, не хотела расстраивать, что беременность ее проходит трудно: мучили головокружения, зубная боль, тошноты, обмороки.
…Внимание Нины привлекла персидская супружеская пара — она жила в небольшом сером доме рядом. Тяжелая низкая дверь его с нишей, выложенной разноцветными изразцами, с вязью стихов Корана, выходила в соседний двор, куда глядели с верхнего этажа окна Нининой комнаты.
Юную персиянку, как позже узнала Нина, звали Гамидой-ханум. Утром, если она была уверена, что ее никто не видит, Гамида-ханум на секунду появлялась в дверях в коротенькой шелковой юбке, затканной золотом, в голубых шальварах и чадре.
— Знаешь, как они здесь белятся и румянятся! Ввв! — шептала Маквала. — Рубашка, — грудь персиянки прикрывала короткая рубашка, — по-ихнему — пирхан…
Если же Гамида-ханун выходила на улицу, она укутывалась в голубую материю, а с головы ее на лицо свешивался кусок белой вуали. Сначала Гамида-ханум
становилась спиной к проходившим русским и принималась внимательно изучать стену в фальшивых арках. Но позже все же любопытство брало верх, и она разрешала себе незаметно поглядывать на них.У Гамиды-ханум всегда печальные глаза. Нина знала, что соседка украдкой осматривает их дом, а когда встречалась на улице, в смутном мерцании под чадрой глаз Гамиды-ханум можно было прочесть и восхищение, и зависть, и желание подойти, и боязнь знакомства.
Нина, приветливо здороваясь, пыталась заговорить, соседка сначала пугливо шарахалась, но в конце концов стала отвечать.
Муж Гамиды-ханум — Амлих, — маленький, толстый торговец сукнами, ходил в огромной чалме, надвинутой на грубо подчерненные брови. О его глазах Маквала сказала: «От таких — молоко скисает». Щеки Амлиха накрашены хной, как и ярко-оранжевая борода, почти достигавшая пояса. На нем длинный розовый кафтан из коленкора, шаровары, на ногах цветные носки — джурабы и белые гиви.
Он, видимо, считал себя неотразимым красавцем, часто поглядывал в зеркальце, которое ловко извлекал из чалмы кончиками пальцев, тоже окрашенных хной, и, на всякий случай, бросал на Нину пламенные взгляды.
— Боров раскрашенный! — сердилась Маквала и, представляя Нине его походку — живот вперед, сплетенные пальцы сзади, — измененным голосом, очень похожим на голос Амлиха, произносила: — Пхе! Я владею садом, тремя ослами и двумя женами…
Вторую жену они, правда, ни разу не видели…
Маквала кривилась, словно от кисловатых плодов кизила:
— Владелец! Горсти кишмиша не стоит!
Однажды Маквала возвратилась с улицы и, остановившись на пороге, в ужасе и гневе закричала:
— Амлих сбросил в колодец Гамиду-ханум!
Вчера он на улице приказал Гамиде-ханум: «Прикрой лицо как следует!»
Гамида-ханум, по его мнению, сделала это недостаточно охотно и быстро. Тогда Амлих завизжал: «Она изменяет мне!» Сразу собралась толпа мужчин, закричала: «Валлах! Биллях», заулюлюкала, сорвала с Гамиды-ханум чадру, начала поносить несчастную грязными словами.
— Сбросить ее в колодец неверности! — кричали они.
Возле цитадели, на высоком холме серой скалы, стоял сруб этого узкого и очень глубокого «колодца смерти». В этот момент толчок от землетрясения заколебал почву Тавриза — здесь такое бывало часто.
— Аллах сказал свое слово! — закричала толпа. — Он требует отдать ее земле!
Гамиде-ханум обрили на голове волосы, завязав руки за спиной, усадили на осла. Путь к колодцу шел аллеей чинар.
Откуда-то появившиеся добровольные, а может быть, и нанятые Амлихом музыканты заиграли что-то свирепое, скрежещущее.
Гамида-ханум, которой до этого дали выпить опиум, блаженно улыбалась даже тогда, когда ее посадили на колодезный камень. К ней вплотную подошел Амлих. Посмотрел, словно кинжалом взмахнул.
— Говори: нет бога, кроме бога… — прошипел он.
Гамнда-хаиум слепо уставилась на него, покачиваясь, продолжала улыбаться.
Амлих ногой столкнул ее в колодец.
Нина, услышав эту историю, разрыдалась. Было бесконечно жаль милое, робкое создание.
Вдруг страшная мысль пронзила Нину: «Эти слепые фанатики могут и с Сандром при первом же крике сделать все что угодно».