Дальний край
Шрифт:
И он усиленней работал, давал уроки, вел партийные дела.
Понятно, что с Петей и всем их домом Степан не мог часто видеться, прийтись туда впору.
Он свел Клавдию к Лизавете, и они попали как раз на нетолченную трубу народа. Лизавета была занята только Петей, Алеша пел цыганские романсы, спорил с Федюкой о борцах. Клавдию смущала эта компания, понимавшая друг друга с полуслова, хохотавшая, принесшая сюда отголоски веселой и вольной жизни. Здесь завязывались, протекали и развязывались романы, беззаботные и необязывающие, и Клавдии казалось, что она тут не у места.
Степан слушал разговоры, иногда говорил и сам - он нисколько не стеснялся - но его немного удивляло это общество, и всерьез он не мог к нему относиться.
– Шумно у них очень, - сказал
– Зато весело, - ответила она тихо.
– Может быть.
Клавдия взглянула на него боковым, косящим взглядом и сказала:
– Почему же ты туда редко ходишь?
– Я говорю: может быть, весело, но почему ты думаешь, что весело именно мне?
– Отчего же тебе и невесело? ,- сказала Клавдия несколько сдавленным голосом. Разве ты не такой, как другие? Наконец, там столько красивых женщин...
В глазах Клавдии что–то блеснуло, и в этих новых, чужих и тяжелых звуках ее голоса, как предостережение, зазвучала такая ненависть к еще неизвестному, но возможному, что у Степана похолодели руки.
Зачем говорить так? Степан не нашелся, что прибавить. Но он понял, что этот разговор, такой мимолетный, но первый их разговор имеет свою силу и глубокое, мучительное значение.
Клавдия не говорила больше об этом. На другой день она встала в обычном настроении, но незаметно для нее самой вчерашний разговор вспомнился с оттенком укола.
Клавдия отправилась на курсы в Политехнический музей, но какая–то заноза была в ней, и она слушала профессоров с тем унылым невниманием, когда хочется сказать: «ну да, это все очень хорошо, но, ведь, есть…» и мысль тотчас переходит на свое. «Конечно, он может увлекаться многим. Да и Лизавета интересна. Глупо это отрицать. Но, ведь, он меня любит, он мой муж…» И, мгновенно вспоминая Степана, его крепкую, суровую фигуру, Клавдия испытывала такой прилив нежности, умиления и такой ужас перед тем, что было бы, если–б... что в глазах у ней шли зеленые круги, и на минуту она теряла сознание. Потом переводила дух и про себя бормотала: «Фу, идиотка, сумасшедшая».
И лишь мороз, снег на улице отрезвил ее совсем.
Несколько дней у нее держалось возбужденное, раздраженно–нервное состояние. Она крепилась, но иногда хотелось ни с того ни с сего заплакать, сказать что–нибудь резкое Степану; Клавдия не понимала, что это такое с ней.
Наконец, однажды, вернувшись с вечерних лекций, она почувствовала себя особенно усталой и села в унынии на постель. Из соседней комнаты падал на пол свет, за окном в саду свистела метель. Степана не было дома. Клавдии стало немного жутко. Постукивала крыша их флигеля, где-то далеко звонили точно набат; ей представилось, что Степана больше нет, он не вернется никогда, а она никогда не выйдет из этой комнатки. Ноги ее тяжелели, замерла мысль, и, казалось, она неспособна двинуться. Потом Клавдия испытала еще чувство, для нее новое и удивительное: слегка закружилась голова, стало тошно, и вместе с тем она поняла, что теперь она какая–то другая, не прежняя Клавдия. Так продолжалось минуту. Потом она заплакала и повалилась на постель. Слезы ее были радостные ; она поняла, что теперь ей предстоит быть матерью. Она дотронулась рукой до живота, с ощущением счастья и тревоги. Так вот он - тот, о ком думала она столько, кого не может и сейчас себе представить, кто начал в ней свою слабую, таинственную жизнь! Сердце Клавдии отошло, как–то отогрелось; все ее малые огорчения показались ничтожными. Он, он! Столп, средоточие ее жизни. Какой он будет? Она старалась это представить, и вдруг среди сладостно–тихих чувств сердце ее снова защемило. Она не могла понять, что это такое, но совершенно ясно, все сильней ощутила она безумный, леденящий страх. «Боже мой, Боже мой», - бормотала она слова детства: «Пречистая Твоя Матерь, спаси, заступи». Но видение чего-то грозного, вывшего во тьме метели, стоявшего посреди ее жизненного пути, не отступало от глаз. Минутами ей казалось, что сейчас, мгновенно, все это обрушится ей на голову; потом, через силу, отгоняла она от себя мрачные мысли и, наконец, заплакала вновь, теперь иными
слезами, над самой собой. Ей стало горько, что она так ослабла, что испортила себе милую минуту - давно жданную - суеверными страхами. «Ведь, он чувствует», - думала она про «него», «ему вредно, нехорошо». И тотчас худенькая Клавдия, с твердостью, на которую способны, вероятно, только матери, решила, что отныне она не может ничего сама переживать, для себя: все должно быть направлено к «нему».Клавдия несколько успокоилась уже, когда в передней позвонили. Она вздохнула, ей стало легче: «Степан», подумала она, и пошла отворять.
Но, повернув ключ и приоткрыв дверь, сразу почувствовала, что это не Степан, хотя на лестнице было полутемно.
– Дома Степан Николаевич? ,- спросил молодой, свежий голос. Он показался Клавдии знакомым.
– Нет. Кто это?
– Жаль. Ну ладно, я на минуту зайду.
– Ах, это вы, - сказала Клавдия: она сейчас только разглядела Алешу. Заходите, конечно. Если нужно передать что–нибудь, я сделаю.
Алеша вошел, снял башлык, нелепую шапку с наушниками, и на Клавдию блеснули его глаза.
– Вот вы где живете, - сказал он. Плющихи всякие, Грибоедовские, Ружейные... так. Сторона тихая. Погреться бы. На конке тащился, с Никитской.
В звуках голоса Алеши, его движениях, взгляде было что–то круглое, открытое, как его голубые глаза. Клавдии стало веселей.
– Степана–то нет, а мне ему как раз надо кое–что сказать.
– Он на уроке, часов в десять вернется.
– Ждать не могу. Положим, дело пустое. Передайте ему, значит, следующее: есть у него приятель, Петр Ильич Лапин. Так вот этот Петр Ильич женится. Да и вы его знаете, ведь?
Клавдия засмеялась.
– Петю–то? Слава Богу! Петя женится? На ком же?
– Вот и угадайте. На Лизке, на сестре моей.
– А–а, ну что же, отлично...
– Да, и Степана шафером зовут, а я должен скакать за тридевять земель, в имение за документами Лизкиными. Понимаете, ни чорта у них не готово, надо говеть, с попами столковываться, метрики разыскивать, в университете хлопотать, тьма тьмущая ерунды…
Алеша обогрелся, сидел и жаловался на хлопоты. Но жаловался так, что не вызывал к себе сожаления. Глядя на него, казалось, что он отлично все устроит, как бы шутя, никаких огорчений от этого не будет ни ему, ни другим и , вообще , его вид говорил что все в жизни удивительно просто.
Когда он ушел, она подумала: «какой славный, ясный человек». Ей решительно стало легче; она спокойно принялась ставить самовар, ожидая Степана, ее мысли перешли теперь на Петю. «Петр Ильич Лапин», - вспомнила она и улыбнулась. «Что ж, отчасти верно. Одной ступенью старше». Немного дальше от студентика Пети, от гимназиста Пети, каким она его знала.
И Клавдия стала перебирать в памяти прошлый год, когда еще сама не была замужем, когда к ним ходили Петя и Степан. Ей показалось сколько уж прошло времени, как изменилось все! Жизнь передвинула и ее вперед: скоро она - мать, сколько–то ближе к зрелости, а там к старости. «Что–же, - сказала она себе: так надо, надо жить, все испытать, надо ждать... Далеко еще».
XIX
«И зачем им венчаться», - думал Алеша, подъезжая к вокзалу. «Ну любят, ну и живут вместе… Нет, метрику Лизкину доставай, тетушку успокаивай...» Алеша был явно недоволен и зевал. Правда, предстояла ночь в вагоне, тридцать верст на лошадях, и тетушку видеть всего день. Жельня место славное, и тетушка мила, но все же ему было лень.
Он утешился тем, что выпил водки, и пошел в вагон спать.
По платформе надувало снег. На путях блестели огни, поезд казался одиноким и заброшенным. Алеша рассчитался с носильщиком и стал устраиваться на ночь.
– Позвольте, - говорил в соседнем отделении старческий голос: я еду из Петербурга, с билетом первого класса. Сажусь в этот поезд, и что же вижу? Первого класса вовсе нет. Что прикажете делать с билетом? Ведь, надо бы скандал устроить, да уж такой у меня характер спокойный. Надо бы скандал устроить.