Дама из долины

— Это не запрещено, — говорю я и хочу отворить дверь. Но девушка стоит перед дверью у меня на пути.

— Ты рано уедешь от нас? — спрашивает она.

— Я вообще не уеду.

Я достаю из кармана пакет с табаком для самокрутки. Только теперь я понимаю, что после посещения ресторана в Киркенесе я так и хожу в костюме для концертов и похорон. Он испачкался и помялся. Грязные пятна есть даже на лацканах пиджака. Странно, что Сигрюн ничего мне об этом не сказала.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она.

— А то, что я останусь у вас. Во всяком случае, на некоторое время.

— Останешься? Здесь? У нас?

— Да. Останусь. Буду разучивать концерт, отрывки из которого я играл вам сегодня. Хочу пожить в новом месте. Ты меня понимаешь?

— Да. Об этом-то я знаю все. Откуда же ты сбежал?

— Из Осло. Из Рёа. С Эльвефарет, — отвечаю я. — А ты?

— Из Скииппагурры, — отвечает она.

— Ты оттуда?

— Да. — Она кивает. — Но нам нельзя здесь разговаривать. Нас может услышать дежурный учитель. Ученикам не разрешается гулять по ночам. А я живу в комнате на четырех человек.

— Можем зайти ко мне, — предлагаю я.

— У тебя усталый вид.

— Как тебя зовут?

— Таня. Таня Иверсен.

— Звучит почти как Аня.

— Я знаю девушку, которую зовут Аня, — говорит она.

— Я тоже.

Она отворяет дверь и впускает меня в дом. Мы идем по коридору к моей комнате. В доме не тихо. Из-за закрытых дверей слышится шепот. Иногда тихий смех.

— Когда же вы тут спите? — спрашиваю я.

— Почти никогда. Мы приехали в Высшую народную школу Сванвика не для того, чтобы спать. Все мы из маленьких местечек. И с бескрайних пространств.

— Здорово сказано.

— Правда? — Она первый раз улыбается. — У меня дома никто не считал, что я могу что-то здорово сказать.

Мы располагаемся в моей комнате. Она меньше, чем спальни на четырех человек, но в ней достаточно места для двоих. Одна кровать. Один стул. Умывальник. Я сижу на кровати. Таня — на стуле. Мне до смерти хочется выпить.

— Значит, Скииппагурра?

— Да.

Таня вынимает табак. «Тидеманн», красный. Самый крепкий. Я достаю свой. «Петтерёес», синий.

— Забавное название, — говорю я.

— Место тоже забавное, — говорит она. — Там имеют обыкновение останавливаться водители-дальнобойщики. По пути в другие места.

— Многие места можно назвать забавными. Но мы понимаем это, только когда уезжаем оттуда.

Тане явно не хочется говорить о забавных местах.

— Как могла твоя грустная музыка внушить мне столько надежд? — спрашивает она, пуская в воздух кольца дыма.

Я пожимаю плечами.

— В мире музыки счастье приносит страсть.

— Ты смеешься надо мной?

Я смотрю на нее. На ее мимолетную улыбку, в которой есть что-то от Ани.

— Нет. Я выразился немного высокопарно. А имел в виду только то, что Рахманинов был несчастлив, когда писал этот концерт. У Шопена тоже была не слишком сладкая жизнь. Да и Григу хватало неприятностей. Теперь понимаешь?

— Неприятностей всем хватает.

— Какие неприятности у жителей Скииппагурры?

— Грех. Который распространяется повсюду. Старикам это не нравится. Они считают, что мы начинаем трахаться уже в четырнадцать лет.

— А это правда?

— В отношении некоторых — да. А чем нам еще там заниматься?

Она смотрит мне в глаза:

— Только об этом никто не говорит. Да и что тут скажешь? Большинство молодых вообще ни о чем не говорит.

Я тоже принадлежу к их числу.

Мы оба смеемся. Я чувствую, что табак действует на меня. Я почти ничего не ел. Сердце начинает учащенно биться.

— И что же вы делаете?

— Ищем выход, если ты понимаешь, что я имею в виду. Или говорим о погоде, если не хотим выглядеть полными идиотами. Ты тоже хочешь поговорить о погоде? Мне до тошноты надоели такие разговоры.

— А о чем бы тебе хотелось поговорить?

— О музыке.

— Я с удовольствием.

— В музыке есть что-то странное, — говорит она.

— Что же это? — Я настораживаюсь. Вижу, что она вся напряглась.

Она долго выжидает. Делает себе новую самокрутку. Закуривает. Глубоко затягивается. Взгляд становится отсутствующим. Неожиданно я понимаю, что она курит вовсе не красный «Тидеманн».

— Музыка висит на самой верхушке дерева.

— Как это?

— Музыка — это запретный плод, — объясняет она. — Самый страшный из всех других грехов.

— Каких других?

— Яблока, например. Неужели ты не читал про Адама и Еву?

— Ты говоришь о совокуплении?

Она улыбается.

— И о нем тоже.

Таня рассказывает мне о своем детстве. Пока она говорит, за окном становится все светлее. Я вижу реку. На другом берегу уже Россия. Таня говорит на своем певучем диалекте. Неожиданно столкнувшись, звуки поднимаются до дисканта. Но голос звучит монотонно. Она настороже и старается не показывать своих чувств.

— Радио у нас не было, — рассказывает она. — Оно тоже считалось грехом. Делом рук дьявола. Но мой старший брат все-таки раздобыл себе приемник. Мы слушали передачи по ночам. Наверное, именно тогда я научилась не спать.

— И что же вы слушали?

— Бетховена. Сибелиуса. И того, кого ты играл, — Рак…

— Рахманинова.

— Да, верно. Мы слушали несколько русских радиостанций. Норвежские станции передавали только сообщения для рыбаков.

— Ты слушала классическую музыку?

— Да. Особенно фортепиано. Мне нравится звук фортепиано.

Она тоже глядит в окно. Уже почти рассвело.

— Научишь меня играть на рояле? — неожиданно спрашивает она. В ее взгляде я читаю мольбу и в то же время — расчет.