Дама из долины

Я подхожу к Сигрюн Лильерут, понимая, что помешаю ее скорби. Однако все-таки подхожу. Повторяя про себя, что я — муж Марианне. Мне девятнадцать лет, но все равно я — ее муж. У меня есть право быть рядом.

Она меня еще не видит. Я останавливаюсь у нее за спиной. Теперь я вижу Марианне. Ее родные побывали в доме Скууга и взяли черное платье, которое было на Марианне, когда мы поженились в Вене. Оно больше подходит к такому случаю, как этот. Они скололи волосы Марианне пряжкой и вложили в ее сложенные руки красную розу. Это не ее стиль. И глаза. Кажется, что их закрыли силой. Со ртом в бюро похоронных услуг тоже не совсем справились. Губы так и остались немного скривленными.

Но кое-что им удалось скрыть. Больше не видно, что у нее сломана шея.

Я неподвижно стою за спиной у Сигрюн Лильерут. Мне интересно, заметила ли она, что живот Марианне чуть-чуть увеличен? Наконец она понимает, что у нее за спиной кто-то стоит, и чуть-чуть оборачивается, хотя еще не закончила прощаться с сестрой. Однако она встает, ежится, словно хочет стряхнуть неприятную мысль. Потом подходит близко к гробу, наклоняется над лицом сестры, слегка ворошит ее волосы и говорит почти сердито:

— Глупая ты.

И наконец поворачивается ко мне. Ее облик излучает свет и гармонию.

— Ты Аксель, — с легкой улыбкой произносит она. — Теперь можешь с ней проститься.

— Я должен проститься с ними обоими, — говорю я.

Она отшатывается от меня, словно я ее ударил.

Прощание с Марианне

Я последний, кто видит Марианне до того, как гроб закрывают крышкой. Подойдя ближе, я вижу в углу рта кончик языка. Видно, им не удалось его спрятать. Поэтому и казалось, что губы кривятся. Волосы Марианне потеряли блеск и выглядят как парик. От пудры идет резкий запах. Должно быть, родные забыли взять из дома Скууга ее духи. Я замечаю, что Сигрюн и Ида Марие Лильерут стоят у меня за спиной и наблюдают за всем, что я делаю.

Я наклоняюсь и быстро целую Марианне в щеку.

Щека ледяная.

— Может быть, все продолжается, — шепчу я ей на ухо.

Я встаю, распорядители уже стоят рядом со мной.

— Время, — смущенно шепчет один из них.

— Я готов, — отвечаю я.

Они осторожно кладут на гроб крышку и завинчивают болты.

— Сколько времени занимает собственно сама кремация? — спрашиваю я.

Тот, с каплями пота на лбу, выглядит смущенным.

— Все зависит от того, какая очередь.

— Ее кремируют сегодня?

— Скорее всего, нет, — отвечает он.

Я уже слышал об этом, кремация происходит не сразу. Когда умерла Аня, я думал, что можно позвонить в крематорий и узнать точное время, когда ее будут кремировать. Тогда я мог бы приехать на трамвае в Борген, увидеть дым, выходящий из высокой трубы, и знать, что это Аня. Теперь мне опять хочется увидеть дым. Знать точное время кремации. Знать, какой именно дым принадлежит Марианне.

Я оглядываюсь. Мать и дочь бок о бок стоят у меня за спиной. В другой ситуации мы, наверное, пожали бы друг другу руки. Болезненные мысли продолжают меня преследовать.

— Странно думать, что они не сразу их сжигают, — говорю я.

— Кого ты имеешь в виду? — не понимает Ида Марие Лильерут.

— Не спрашивай, мама, — просит дочь. Она пышнее Ани и полнее Марианне. Похоже, что она занимается спортом. Ни Марианне, ни Аня спортом не занимались.

— Какой тяжелый день, — говорит она, глядя на отвороты моего пиджака. У нее глаза Марианне и Анин голос. Ей тридцать один год, она на пять лет моложе своей сестры. Между нами двенадцать лет разницы.

— Ты приехала с Севера? — спрашиваю я и опускаю глаза, чтобы увидеть то, на что она смотрит. На лацкане длинные желтые полоски. У меня испачкана желтком вся левая часть пиджака. Я становлюсь пунцовым. Потом достаю носовой платок и начинаю тереть пиджак.

— Не надо, не три, — говорит Сигрюн Лильерут. Потом достает из сумки пачку влажных салфеток. Надрывает ее. Я хочу взять у нее салфетку.

— Нет, — говорит она. — Позволь мне.

И трет пятна.

— Можно открыть двери и впустить всех желающих? — спрашивает один из работников крематория.

— Да, — отвечает Ида Марие Лильерут.

— Ты должен сидеть с нами на первой скамье, — говорит Сигрюн, закончив стирать желток с моего пиджака. — Все-таки ты был ее возлюбленным.

— Ее мужем, — говорю я.

Сигрюн с удивлением смотрит на меня, потом на мать.

— Ты мне этого не сказала, — сердито говорит она матери.

— Это и для меня было новостью, — смущенно оправдывается Ида Марие. — Они держали это в тайне.

— Когда вы поженились? — спрашивает Сигрюн.

— В апреле. В Вене. Марианне уже была беременна.

Мы проходим к первой скамье. Ида Марие Лильерут спотыкается. Дочь поддерживает ее, не давая упасть. Когда старая женщина вновь обретает равновесие, она дружески касается моего плеча изуродованными подагрой пальцами.

— Мне тяжело говорить об этом, — тихо произносит она.

— Ты выглядишь больным и слишком усталым, — неожиданно шепчет мне Сигрюн. — И у тебя расширены зрачки.

— Не думай обо мне, — прошу я.

— Но я врач, — оправдывается она.

Я знакомлюсь с двумя дядюшками Марианне. Они тоже врачи, один — профессор, занимается вопросами здравоохранения и социальной защиты, другой — хирург, работает в Риксгоспитале. В этой семье все врачи. Баловни судьбы социал-демократического толка. Непрерывно курящие, громкоголосые растрепанные донжуаны в грязных очках и в пиджаках, усыпанных перхотью. Я узнаю в них некоторые черты Ани и Марианне.

Потом я знакомлюсь с мужем Сигрюн Лильерут. У него темные вьющиеся волосы, он невысокий и плотный. Ярко-голубые глаза. Добрый, внимательный взгляд.

— Так ты и есть Аксель Виндинг? — произносит он на диалекте Финнмарка и протягивает мне руку. — Эйрик Кьёсен.

— Рад познакомиться, — говорю я.

В зал крематория устремляются провожающие. Я быстро оборачиваюсь и вижу, что Иселин Хоффманн, прежняя подруга-любовница Марианне, тоже здесь. И Ребекка, но без Кристиана. Сельма и Турфинн Люнге вместе с В. Гуде. Катрине? Нет, ее здесь нет. Но в самом конце этого потока стоят Габриель Холст и красивая женщина с длинными темными волосами. Должно быть, это Жанетте.