Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)

Сказав это, она вышла из комнаты, а Рейнгольд, взяв поставленную Маргаритой на стол корзину с вареньем, позвал тетю Софи и, когда та пришла из кухни, потребовал у нее ключ от кладовой.

– Боже сохрани, чтобы я тебе его отдала! Тебе совершенно нечего делать в моей кладовой! – решительно объявила тетя Софи. – Ты любишь везде совать свой нос. И поставь, пожалуйста, корзинку – это не твое варенье, я сама варила его для больных из ягод моего сада.

Он поспешил поставить на пол корзинку: в словах тетки он не мог сомневаться, так как с детства знал, что она всегда говорила правду.

– Ну, можешь распоряжаться своими ягодами как хочешь, только в пакгауз я не позволю ничего посылать.

– Не позволишь? Видишь, вот эта голова, – она постучала пальцем себя по лбу, – сорок лет, с тех пор как умерли мои родители, жила своим умом и никогда не кривила душой, а теперь такой сопляк вздумал мне прописывать законы! Да этого не делал и твой покойный отец!

– О, отец принял бы еще не такие меры, если бы знал, что этот господин Ленц его тайный враг! Я никогда не доверял жильцам пакгауза, мне с малолетства было противно их лицемерие исподтишка – настоящие иезуиты! Со стороны же бабушки непростительно, что она обеспокоила нас своими неопределенными намеками. Я должен был заставить ее все сказать, но знаю по опыту, что раз она собралась ехать с визитами, от нее ничего не добьешься. Она спешит всегда так, словно от ее посещений зависит благосостояние всего города. Ты, кажется, наконец образумилась, Грета. Так спрячь же белый бурнус в шкаф. Но не думай, что я верю в полное твое обращение на путь истины, и знай, я буду неустанно присматривать за двором и пакгаузом.

С этой угрозой он вышел из комнаты, а Маргарита перекинула пальто на руку, чтобы его унести.

– Но скажи мне, ради бога, Гретель, что это у вас тут за чудные истории? Что случилось со стариками Ленцами? – воскликнула тетя Софи, притворив дверь за вышедшим Рейнгольдом.

– Говорят, они наши враги, – отвечала с горькой усмешкой девушка.

– Какой вздор! Чего только не выдумают в верхнем этаже! – рассердилась тетя Софи. – Если уж этот чистосердечный старик с добрым лицом может лгать и действовать исподтишка, так надо закрыть для всех свое сердце. Все человечество, значит, состоит из негодяев и не стоит ни в ком принимать участия! Но все это неправда, голову даю на отсечение!

– Я верю этому так же мало, как и ты, и, несмотря на все намеки и угрозы, я бы все-таки пошла к больной, – сказала Маргарита, – если бы не Рейнгольд: при малейшем раздражении у него синеет лицо, и меня это невыразимо пугает, тетя. Состояние его здоровья ухудшилось, хотя доктор этого не находит. Я не могу решиться заведомо раздражать и сердить его, надо придумать что-нибудь другое, чтобы помочь бедной старушке.

Немного погодя она пошла в бельэтаж, где велела проветрить и истопить камины в предназначенных для дедушки комнатах. Предполагавшееся в октябре их обновление, разумеется, еще не было приведено в исполнение: картины и зеркала все еще стояли в коридоре «флигеля привидений».

Теперь эти покои должны были несколько оживиться – дыхание жилого тепла проникнет в ледяной воздух галереи, в котором, как казалось Маргарите, замерла скорбь.

Так как все окна выходили на север, здесь царил полумрак, а снаружи взгляд терялся в снежной пустыне, простиравшейся в необозримую даль и сливавшейся на горизонте с безоблачным небом. Все было безжизненно, безотрадно, словно никогда уже не зазеленеют и не заколосятся эти поля и не зацветут черные ветви высоких плодовых деревьев.

Маргарита подошла к последнему окну галереи. Здесь слышала она в последний раз голос отца, здесь спряталась, чтобы незамеченной посмотреть «новую комедию» в отцовском доме, в который вернулась после пятилетнего отсутствия.

И тогда же к ней подошел бывший студент, теперь первый сановник в городе, и она подшучивала над «господином ландратом» и в душе насмехалась над ним. О, почему она, такая сильная, такая упрямая, как говорили все, не могла стать на ту же точку зрения? Ее рука невольно сжалась в кулак и взор устремился вдаль с бессильной злостью. Но вдруг она испуганно отскочила назад: от пакгауза по двору шел ландрат. Он, вероятно, видел ее гневный жест, потому что поклонился ей с улыбкой, а она бросилась в одну из предназначенных для дедушки комнат, в красную гостиную. Но поспешное бегство ей не помогло: через несколько мгновений Герберт уже стоял перед ней. Хотя молодой человек каждый день ездил в Дамбах справляться о здоровье отца, он так радостно протянул ей руку, как будто давно с ней не виделся.

– Как хорошо, что ты опять здесь! – сказал он. – Теперь мы будем вместе ухаживать за больным. Да и пора было тебе вернуться в наши высокие комнаты. Ты так побледнела в тесной, душной комнате у дедушки. – Прикрывая свое беспокойство саркастической улыбкой, ландрат старался заглянуть ей в глаза, но она смотрела в сторону, и он продолжил: – Меня испугало твое бледное лицо в окне, когда я шел из пакгауза.

– Из пакгауза? – переспросила она недоверчиво.

– Ну да, я справлялся о здоровье бедной больной. Тебе это не нравится, Маргарита?

– Мне? Мне не может не нравиться, когда ты поступаешь человечно, жалея несчастных! – горячо воскликнула она. В эту минуту она опять была восторженной девочкой, которую волновали благородные чувства. – Нет, относительно этого я думаю совершенно так же, как и ты, дядя.

– Вот видишь, и я поступил наконец согласно твоим взглядам и чувствам, я слышу это по твоему сердечному тону. Мы оба ощущаем жизнь горячо и молодо, что совсем не подходит к поседевшему, согнувшемуся от старости дяде. Ты это сама понимаешь, потому-то тебе сейчас так трудно было произнести столь почтенное звание. Давай-ка похороним этого старика «дядю»!

По ее губам скользнула легкая улыбка, тем не менее она ответила отказом:

– Нет, придется его сохранить. Что скажет бабушка, если я вернусь к своему «детскому непослушанию»?

– Но, в конце концов, это касается только нас двоих!

– О нет, как это ты так говоришь! Бабушка, пока жива, не откажется от опеки над всеми нами, я это знаю, – с горечью возразила она. – И счастлив твой Бог, что она не видела, как ты шел из пакгауза, иначе бы очень рассердилась.

Он засмеялся.

– И как бы она наказала своего старого сына? Поставила бы его в угол или оставила без ужина? Нет, Маргарита, несмотря на то, что я стараюсь по возможности оградить мою мать от неприятностей и сил стремлюсь сделать ее жизнь легкой и спокойной, я не могу подчинить ее влиянию свои поступки, – добавил он серьезно. – И потому я все-таки буду ходить в пакгауз.

Она радостно взглянула на него.

– Если бы в мою душу и закралось какое-нибудь сомнение, оно исчезло бы от твоих нормальных, здравых слов. Старый живописец, которого я люблю с детства, не может быть нашим врагом.

– Кто это так говорит?

– Бабушка. Правда ли, что он предъявляет какие-то требования к брату и ко мне?

– Правда, Маргарита, – серьезно подтвердил он. – Ленц может с вас многое потребовать. Покоришься ли ты этому без протеста?

– Да, если его требования будут справедливы, – ответила она без колебаний, но вспыхнув от неожиданности.

– Даже если это значительно уменьшит твою долю наследства?

Она слегка улыбнулась.

– До сих пор обо мне заботились и за меня платили другие, поэтому я не знаю цены деньгам. Но твердо уверена в одном: я тысячу раз предпочту сама зарабатывать свой хлеб, чем пользоваться деньгами, на которые не имею права. Я также уверена, что ты не стал бы способствовать тому, что несправедливо, и потому готова на любую жертву.