Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

— Нет, детка, не «всерьез», — с улыбкой ответила Марта. — Тем она и хороша, моя история!

Селину смутила ирония, прозвучавшая в тоне матери, поначалу она растерялась, но любопытство придает храбрости:

— Ну, мама!.. Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду… У тебя с этим человеком… с этим…

— С Феликсом, — желая помочь, уточнила Марта.

— Хорошо. Пусть… пусть с Феликсом… Что именно вас связывает? Дружба? Привязанность?

Снова мир перевернулся. Снова они обменялись ролями, и Марта, терзаемая сразу гордостью и сочувствием, все-таки решилась:

— Тебя смущает слово «любовь», Селина?

До сих пор она еще ни разу не произнесла этого слова. И сейчас, выговорив его — вслух, при дочери! — естественно, испытала все тот же нежный укол, но уже не только в привычном месте, но и под веками тоже…

Селина жадно всматривалась в лицо матери. Ее глаза спрашивали. А рот — нет, он молчал. Она не осмеливалась открыть рот: бывают вопросы, которые не может нормальная дочь задать собственной матери.

Вот почему Марта ответила на заданный глазами вопрос, ответила совершенно спокойно, ни чуточки не волнуясь:

— Нет, пока еще ничего не произошло, если ты ЭТО хочешь знать, дорогая, но не произошло, как говорится, не потому, что желания у меня не было…

Она не волновалась, но, сказав слово «желание», Марта, отважная Марта, безрассудная Марта закрыла глаза. Закрыла глаза, потому что ее коснулось легкое дыхание воздушной ткани. Она снова увидела перед собой сообщническую улыбку Женщины-маков цвет с Больших Бульваров…

Должно быть, малышка Матильда почувствовала, что наверху происходит что-то необычное. Из-под стола высунулась кудрявая головка и прозвучал нетерпеливый голос:

— Мам, а у тебя больше нет цветочков?

Селина, казалось, с трудом оторвалась от своих не поддающихся контролю мыслей, да, впрочем, и черты ее лица, вероятно, так же плохо поддавались контролю, потому что на нем застыло странное выражение, и вряд ли кто-то смог бы расшифровать его, понять, какое чувство в эту минуту владело ею сильнее: растерянность, испуг, огорчение, полное смятение…

— Ну скажи, мам, скажи, ты мне дашь еще таких красных цветочков? — настаивала девочка.

— Да, да, Матильда, конечно же, дам. Дам… — ответила мать голосом, выдававшим душевную муку.

И склонилась над машинкой, вернувшись к работе. Все вернулось на круги своя, теперь, кажется, все в порядке.

Малышка снова устроилась с ножницами под столом между коленями матери и бабушки. Мамины ножки, такие элегантные, были затянуты в тонкий нейлон, бабушкины, куда более крепкие и немного жилистые, в бумажный трикотаж.

Марта вздохнула — она-то уж точно от смятения и огорчения.

А маленькая Матильда в белых носочках и не подозревала, что между чулками из тонкого нейлона и плотными хлопчатобумажными любовь уже сделала свой выбор, произвольный — налицо чистое самоуправство! — и, что значит куда больше, в высшей степени несуразный.

~~~

— Как бы мне хотелось показать вам свою новую спальню!

Самое забавное, что когда они вспоминали об этом позже, то признавались, смеясь: ни тот, ни другая не услышали ни малейшей двусмысленности в этом выскочившем внезапно предложении, тем более что на улице дождь лил как из ведра, до «Трех пушек» надо было еще минут десять брести пешком — иначе не доберешься, а усталость брала свое, особенно остро и грубо проявляясь, стоило пошевелить левой ногой. Ох уж это бедро…

Бесполезно говорить, какой взгляд был брошен консьержкой на проходившую мимо нее троицу, двух стариков и собаку, которая из-за вымазанных в грязи лап была удостоена самой убийственной критики…

Марта сняла шляпку и предложила выпить кофе, извиняясь за обыденность своего жилища, не идущего ни в какое сравнение с мастерской художника, великолепная неустроенность которой до такой степени ее ослепила, что она уже составила инвентарную опись мебели и вещей, служивших семье со времен ее свадьбы, а теперь в самом скором времени годных разве что на отдачу старьевщику.

К счастью, была спальня с ее развратными пунцовыми цветами на перламутровом фоне… Спальня с ее разгулом красок…

Именно туда Марта и понесла поднос: кофе и печенье собственного изготовления.

Человек-с-тысячей-шарфов оценил по достоинству цветочное буйство, Собака, довольная тем, что может согреть и высушить лапы в тепле горы подушек, угощалась песочными квадратиками.

Марта уступила им оба кресла, а сама устроилась на кровати.

Каким веселым получился этот разговор на троих! Марта постоянно смеялась без всякой причины, думая на самом деле, что сама потребность в смехе — лучшая из причин для него.

— Вы смеетесь, как Розина, — заметил Феликс. — Кажется, будто вы поете!..

Марта нашла этот комплимент более чем изысканным. Разве — с самого начала — именно Розина не была их тайной сообщницей?

И все-таки она не осмелилась рассказать о своей трехдневной лихорадке, о своей любовной лихорадке…

— А вы послушали пластинку? — спросил Феликс так, словно он опять прочел мысли Марты.

— Я… я уже наизусть ее знаю… Я так часто ее слушаю…

Человек-с-тысячей-шарфов догадывался, что она хочет сказать, но ждал продолжения, ждал спокойно, заранее довольный — она отлично это понимала…

— …и думаю о вас, — сияя, закончила она фразу.

Вот. Вот и свершилось. Они приблизились к божественному моменту многообещающих слов, ласкающих слов… Они приблизились к моменту, когда любовь уже могла вступить в свои права…

Собака зевнула, умащиваясь в гнездышке из подушек. Она умеет быть деликатной, его Собака.

— До чего же это прекрасно: цветы вокруг вас, Марта!

— Да, да… они такие необычные, правда? И такие непонятные…

— Это ведь маки, наверняка какая-то разновидность маков…

Вскрик, который издала Марта, напомнил тот, что вырвался из ее груди, когда раздались первые звуки дивного любовного дуэта Россини.

— Вам… вам нехорошо, Марта?

— Мне хорошо, мне так хорошо… Это — потому… из-за того, что…

Вот, значит, когда она снова возвращается к ней — та блузка-изгнанница, та запрещенная блузка?

Феликс сел рядом с нею на кровать. Окинул вопросительным взглядом взволнованное лицо Марты.

— Я могу вам помочь?

Теперь уже Марта вглядывалась в склоненное над ней лицо — лицо старика с молодыми глазами, с глазами, во тьме странно светящихся зрачков которых все ярче разгорались знакомые головешки.