Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Теперь его голос хоть чуть-чуть напоминал прежний…

Марта положила ладонь на мордочку. Собака любила, чтобы она вот так ее гладила, начинала дрожать от счастья и благодарности, прежде чем лизнуть в ответ хрупкое запястье.

Надо повторить этот жест, надо выполнить ритуал.

А потом Марта прилегла на софу — Собака осталась у ее ног — и приняла позу, выбранную когда-то для «Портрета с ракушками»: теперь они так называли картину, которая сохла, повернутая лицом к стене. Феликс сел напротив, рядом с мольбертом.

На этой новой картине, где они были все втроем, Собака казалась живой.

Они разговаривали — долго. Потом долго молчали. Потом опять говорили.

Горе Феликса то восходило, подобно солнцу, до зенита, то опускалось до горизонта — по закатной кривой. Марта следовала этой кривой, сопровождая ее изменения то словами, то молчанием.

Видеть страдания Феликса, переживать их вместе с ним, возноситься до вершины, до рыданий — означало преодолеть еще одну ступеньку на лестнице Любви.

Феликс рассказывал о Собаке. Он рассказывало себе, говоря о ней.

В простых словах заключалась большая часть прожитой жизни, потому что человек и собака были ровесниками. Им по восемьдесят — Феликс приподнял для Марты завесу над одной из своих тайн.

Солнце вот-вот совсем скроется за крышами. Гope постепенно тоже утихнет. Сумерки. Они так и не пошевелились…

Но внезапно Феликс встал.

— А что вы скажете, Марта, насчет рюмочки портвейна?

— Наверное, скажу, что неплохо было бы пропустить такую рюмочку…

Прежде чем закрыть за собой дверь, они, не сговариваясь, посмотрели на неподвижную Собаку…

Феликс двигался с трудом. Как будто отсутствие Собаки мешало ему идти, как будто ему без нее не хватало сил и энергии. В этот вечер Марте не пришлось опираться на его руку: она поддерживала его. И он так и не захотел прикрыть шею платком или шарфом.

Они приподняли рюмки на высоких ножках, чокнулись. Выпили за Собаку — как пьют за живых.

Валантен, видимо, что-то почувствовал, потому что число закусок выросло…

— А знаете, Марта, — вдруг сказал Феликс, — я думаю, ваш семейный полдник позволил Собаке пережить последние моменты настоящего счастья.

— А Матильда-то и впрямь воспылала страстью к Собаке! — ответила Марта, которой ужасно хотелось произносить слово «страсть», просто все время хотелось — с тех пор, как им обогатился ее словарь, с тех пор, как им обогатилась ее жизнь.

Феликс улыбнулся, печально, но все-таки улыбнулся..

А увидеть улыбку Феликса, добиться улыбки Феликса в такой вечер — разве это не значило, что они поднялись на верхнюю, на самую высшую ступень лестницы Любви?

Марта получит ответ на этот вопрос завтра утром, когда проснется в доме, не похожем на ее собственный, проснется с растрепанными волосами, и запах кофе заполнит всю мастерскую.

~~~

Ночи в мастерской и вечера в спальне с маками не имели между собой ничего общего.

В спальне с маками принимала Марта, в мастерской принимали ее.

Вечерами, в знакомой обстановке, среди своих вещей, привычных знаков, она сохраняла контроль над собой даже в дни штормов и больших приливов. По ночам компас словно с цепи срывался. Марта теряла ощущение себя самой.

Когда она возвращалась домой после ночи, проведенной в мастерской, она шла по улице, пошатываясь, как пьяная, — впрочем, она и была пьяна, потому что себя совсем не узнавала, потому что приходила в свой дом, как в незнакомый. Ей нужно было, чтобы прошло несколько часов, прежде чем она начнет находить следы собственного пребывания здесь, и она всегда надеялась, что дети в это время не позвонят.

Она не решалась признаться — даже Селине, что иногда ночует в мастерской. «Нет, это слишком, это уже чересчур…»

После смерти Собаки во взгляде Феликса так и застыло горе, но только Марта видела это. Во всем остальном он никогда еще не был таким веселым и предприимчивым.

Он неустанно придумывал, что бы они могли теперь сделать, куда бы пойти, как бы развлечься, во что поиграть.

Букеты от него продолжали появляться в будке консьержки, от которой, естественно, не ускользнули Мартины ночные прогулки.

Феликс решил сам сказать малышке Матильде о Собаке. Сказать по телефону.

Матильда совсем не удивилась тому, что Феликс позвонил ей. И сразу же спросила: «А как Собака?»

Феликс — было видно, как он взволнован, — сделал знак Марте, чтобы она взяла отводную трубку: наверное, ему казалось, что так она сможет поддержать его, что это придаст ему мужества.

— Ты понимаешь, дорогая, мне как раз надо… я должен тебе сказать… Собака была очень старая, я говорил тебе… и вот она умерла…

Матильда отреагировала не сразу. Сначала было молчание. Феликс и Марта переглянулись. А потом малышка ответила:

— Она умерла, потому что была старая? Очень старая?

— Ну да, потому, дорогая…

— Но ты ведь тоже очень старый, а ты не умер!

Феликс и Марта засмеялись.

— Значит, я ее больше не увижу, твою Собаку?

— Нет, Матильда, никогда больше не увидишь.

— А тебя — увижу?

— Меня — да, когда захочешь.

— Вот и хорошо, — сказала девочка просто и положила трубку.

Назавтра они узнали от Селины: Матильда целый день рисовала только собак, утверждая, что теперь она станет художником — «как Бабулин жених!», но зато совсем не плакала…

Три недели спустя, снова засмеявшись при воспоминании о замечании Матильды, Феликс задал Марте вопрос, от которого она, в свою очередь, пришла в полное смятение:

— Раз уж я остался жив, что скажете, Марта, о поездке в Севилью?

С того дня она лихорадочно готовилась к путешествию, горя нетерпением и умирая от страха.

Она ездила отдыхать с Эдмоном один-единственный раз в жизни. В Булонь-сюр-Мер. И помнит лишь одно: было жутко холодно. Все. Ничего кроме.