Дамы плаща и кинжала (новеллы)

— Ваше дело — проследить за судьбой архива Горького. Сомнительно, что он возьмет бумаги в Россию. Однако они нам нужны, архинужны!

Муру, помнится, передернуло от последнего словечка, так живо напомнившего работу Горького над очерком о Ленине: «архиважно», «архисрочно», «архинужно» — это были обычные неологизмы Ильича, которые тогда то и дело употреблял Горький, слишком уж сжившийся с материалом. Даже безобидное слово «архив» сейчас внушало Муре отвращение лишь по созвучию с ними. Однако она прекрасно понимала, что должна заполучить эти проклятые бумаги, иначе не видать ей как своих ушей той хотя бы относительной свободы, которую она могла обрести теперь, после отъезда «объекта» в Россию. Она лелеяла надежду, что, быть может, ее оставят в покое… Ей еще предстояло узнать, что строка из стихотворения поэта, ее бывшего знакомца, «покой нам только снится» имеет к ее будущему самое что ни на есть прямое и непосредственное отношение.

Но это тоже было пока что «еще на прялке», а в настоящем предстояло позаботиться об архиве.

Что это было такое — архив Горького?

Преимущественно его переписка. Большая часть ее уже была отправлена в Россию, где над ней работали сотрудники Госиздата, которые готовили собрание его сочинений. Однако это была совершенно открытая, легальная переписка. Сейчас под словом «архив» подразумевались письма другого рода, которые могли стать убийственным компроматом против их авторов либо против человека, о котором шла речь в большей части писем, то есть против Сталина. Документы хранились пока в довольно большом ящике.

Здесь, во-первых, были письма эмигрировавших актеров, писателей, художников, с которыми Горький переписывался последние годы, особенно когда находился в открытой оппозиции Москве и когда эмигранты ему вполне доверяли. Теперь-то, накануне возвращения, поток писем такого рода иссяк, однако среди корреспондентов были Шаляпин, Вячеслав Иванов, Михаил Слоним, Андрей Белый, Алексей Ремизов… Более чем громкие имена!

Во-вторых, хранились письма людей творческих или ученых, которые побывали в Европе в командировке, потом возвращались в Россию, но считали своим долгом сообщить писателю, которого по инерции продолжали считать «совестью земли русской», как они относятся к советскому режиму. Исаак Бабель и Константин Федин, Константин Станиславский и Владимир Немирович-Данченко, Всеволод Мейерхольд и Зинаида Райх…

Далее, тут были письма политических деятелей прошлого, например, меньшевиков, правых социалистов, которые жили в эмиграции, но не могли оставаться равнодушными к происходящему в России: это Михаил Осоргин, Екатерина Кускова и так далее.

Однако самой важной для Сталина частью архива были письма другого рода. Нина Берберова, которая благодаря браку с Ходасевичем в эти годы была довольно близка к семье Горького и к Муре, так описывала эту часть архива: «И в-четвертых, наконец, были письма Пятакова, Рыкова, Красина (а м.б. и Троцкого), приезжавших в Берлин, в Париж, в Анкару, в Стокгольм и другие столицы мира, вырвавшись из круга, в который их замыкала постепенно сталинская консолидация власти; они писали Горькому, зная его лично, требуя от него подать свой голос против тирании и попрания ленинских принципов; среди этих людей с известными именами находилось немало посланников и послов, аккредитованных при европейских правительствах, не говоря уже о советских полпредах в Италии, лично ему знакомых. Немало было крупных служащих, командированных за границу, как Сокольников и Серебряков».

Берберова называет все эти письма чохом «крамольной корреспонденцией», и понятно, почему Горький ни в коем случае не хотел везти их в Россию. При всех попытках идеализировать советский строй он прекрасно понимал, что архив его, по сути, — политический донос против людей, которые ему некогда доверились. Правда, еще в бытность свою Иегудиилом Хламидой он потихоньку «постукивал» охранному отделению на нижегородских крамольников (а что было делать? иначе его могли и засудить за подстрекательские речи, а в тюрьме или в ссылке Алеша Пешков, с его чуть не с детства прокуренными легкими, наверняка загнулся бы!). Однако tempora, как известно, mutantur et nos mutamur in illis, [55] так что Горькому вроде бы не к лицу было продолжать совершать ошибки молодости.

55

Времена… меняются, и мы меняемся вместе с ними (лат.).

С другой стороны, может статься, он просто-напросто хотел сделать хорошую мину при плохой игре. Ну не дурак ведь был — один из умнейших людей своего времени, и он прекрасно понимал, что Сталин, который ревностно стряхивал самомалейшие пылинки со своего авторитета, не сможет спокойно относиться к той куче… ну, скажем так: к той куче экскрементов, которую заключал в себе вышеописанный архив. Порядочный человек внял бы чуть ли не единственному в жизни разумному совету, который дал отцу Максим Пешков: сжег бы бумаги в камине. Однако Горький понадеялся на русский «авось» (авось — обойдется, авось — Сталин забудет про архив!), а вернее всего — побоялся уничтожением бумаг прогневить своих будущих хозяев. Так или иначе, он с легким сердцем взвалил тяжкий груз ответственности за судьбу архива на слабые плечики любимой женщины. Хотя… он ведь уже успел усвоить, что ее плечики были отнюдь не такими слабыми, как ему казалось в 19-м году, и годятся на много большее, чем просто быть окутанными мехами или кружевами…

Короче говоря и говоря короче, Мура выполнила половину задания: заполучила знаменитый архив. Теперь предстояло уже ей сделать ту самую мину при той самой игре и должным образом обставить передачу документов в руки, которые аж горели от желания ими завладеть.

Однако ситуация складывалась не столь простая, как казалось бы: просто взять да и отдать! Слишком многим было известно, что архив у Муры. Окажись он теперь в России, взорвись письма-бомбы на каком-нибудь политическом процессе — это немедленно уничтожило бы Муру как перспективного агента. Ей ни за что не удалось бы в такой ситуации ни подобраться к Уэллсу, ни продолжать сотрудничество с Локкартом.

Поэтому пока что сошлись на полумерах: Мура предоставила ОГПУ лишь копии самых «интересных» писем. Однако то, что осталось в чемодане, в который «переехал» из ящика архив, с которым она не расставалась, было слишком серьезной приманкой для Сталина, чтобы он не мечтал завладеть бумагами с еще более пылкой страстью. Однако при жизни Горького сие было немыслимо. Следовательно, Горький должен был умереть.

Потому что все когда-нибудь умирают, тем паче настолько больные люди, как этот старый писатель. Все когда-нибудь умирают, тем паче люди, которые уже исчерпали свою полезность для «вождя народов». А больной насквозь Горький эту свою полезность исчерпал очень быстро, и за каких-то шесть лет жизни в СССР он стал не полезен, а вреден и даже опасен для Сталина.

Ну что ж, этот мавр уже сделал свое дело, а значит, должен был уйти с исторической сцены. А сделал он немало-таки! Создал Союз писателей СССР — грандиозную кормушку для талантов, которые призваны были восхвалять режим Сталина. Свозил толпу молодых членов оного Союза на строительство Беломоро-Балтийского канала и в книге «Канал имени Сталина» с умилением написал потом о «перековке» врагов народа под неминуемой угрозой смерти: «Я счастлив, потрясен. Я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!» С пеной у рта доказывал Горький всем более или менее значительным иностранным писателям (Анри Барбюсу, Андре Жиду, Ромену Роллану etc.), готовым его слушать, что время капитализма истекло, что будущее за социализмом… Причем именно за той моделью тоталитарного социализма, которая господствует теперь в России: «В наши дни пред властью грозно встал исторически и научно обоснованный гуманизм Маркса — Ленина — Сталина, гуманизм, цель которого — полное освобождение трудового народа всех рас и наций из железных лап капитала». Он создал знаменитую формулу «пролетарского гуманизма»: «Если враг не сдается, его уничтожают», — которая теоретически обосновала необходимость ликвидации внутренних классовых врагов. А главное, он сделал то, о чем больше всего мечтал Сталин: он создал миф о неразрывной дружбе и единомыслии Ленина-Сталина-Горького. Укрепил народ в мысли, что Сталин является прямым, законным, единственно возможным наследником идей и дел вождя революции. Правда, книгу о Сталине Горький так и не написал. Но уж лучше и не надо! Сейчас он мог тако-ого понаписать… Великий писатель, к несчастью, к своим шестидесяти восьми годам впал в совершеннейший старческий маразм и уже не ведал, что творил.

А вот и не так! Ведал… В том-то и состояла его трагедия!

Уже знакомый нам Владислав Ходасевич впоследствии напишет, что «вся жизнедеятельность Алексея Максимовича была проникнута сентиментальной любовью ко всем видам лжи и упорной, последовательной нелюбовью к правде». Ходасевич хорошо знал Горького, очень хорошо…

К несчастью, даже для такой гуттаперчевой совести, какой обладал Горький, настал предел прочности. Измученный собственным застарелым туберкулезом; потрясенный смертью сына — внезапной, глупой, нелепой (пьяный Макс заснул на какой-то скамейке в Париже, простудился, заболел воспалением легких, от которого уже не смог оправиться); подавленный подозрениями, постепенно перешедшими в уверенность, что виновницей этой смерти косвенно была жена Макса — Тимоша, которую он, Горький, так любил (ее любовник Ягода и принудил Крючкова, секретаря и любовника Андреевой, напоить Макса и оставить на той пресловутой лавке в студеную ночь, прекрасно зная о его слабых легких); напуганный внезапными смертями двух своих товарищей по переписке, по литературе, которые осмеливались или хотя бы могли осмелиться сказать миру правду о том, что на самом деле творилось в России (Панаита Истрати и Анри Барбюса — причем последний умер при загадочных обстоятельствах уже в России, как раз перед тем, как встретиться с Горьким); уничтоженный осознанием того, что дом его переполнен агентами ОГПУ, от прислуги до врачей, не говоря уже о трех его любимых женщинах — Пешковой, Андреевой и Будберг; убитый прозрением, что с самого начала своей творческой деятельности он был всего лишь игрушкой в руках тех или иных политических сил, литературной марионеткой, так и не создавшей ничего в самом деле значительного, великого, в конце концов трогательного (ну разве что ранние рассказы и повести идут в счет, и то не все, а ведь позднейшую прозу, тем паче «Жизнь Клима Самгина», читать невозможно без зевоты!), марионеткой, не написавший такого произведения, которое переживет века без директивы партии непременно изучать это произведение в школах… — совершенно надломленный этими тяготами, одинокий, больной, Алексей Максимович и впрямь порою заговаривался. Что в устной речи, что в письменной. Например, по прочтении проекта сталинской конституции он изрек:

— В нашей стране даже камни поют!

Этот маразматический бред не смешон, а скорее трагичен и даже жалок, как трагичен и жалок был и сам Горький в последние месяцы и дни своей многотрудной жизни. Однако у Сталина не было к нему жалости. Сталина довела до белого каления вроде бы невинная шутка писателя: однажды, написав слово «вошь», Горький прибавил к ней две буковки — «дь». Получилось — «вошьдь». Вошдь… вождь…

И вот вождь счел, что Буревестник с подрезанными крылышками пропел-таки свою лебединую песню, никаких соловьиных трелей от него более не дождешься, а потому пришла пора свернуть ему шею.