Данэя

Но она только подняла голову и спокойно покачала ее:

— Нет, Дан. Это страшная планета, и гибель все время подстерегает нас. Здесь страшно давать жизнь ребенку. Разве мало жертвы, которую мы принесли за появление на ней?

— Эя…

— Как в древней легенде, которую он рассказывал: грозные боги неведомого мира потребовали от путников кровавой человеческой жертвы и, получив ее, умилостивились и дали им успех и удачу. — Она — не кричала: говорила тихо, ровным голосом.

Дан с отчаянием чувствовал, что ее не убедишь. И ушел к себе.

Эя отлично понимала, что он ее не оставит в покое. Всю жизнь ради науки он не щадил себя — сейчас не пощадит и ее, раз считает это необходимым: он будет добиваться своего.

Ей будет очень трудно: сегодня она одержала верх, но дальше… Ведь это Дан, самый великий ученый Земли — также и для нее. И не только это: он самый близкий и дорогой ей человек. Единственный: Лала нет больше. Лал и Дан — ближе их никого не было никогда для нее; она готова была для них на что угодно. Но ребенок, здесь?

Конечно, метеоритная опасность не настолько велика. Метеорит, погубивший Лала, почти уникален: следов падения подобных — единицы. Здесь — не Луна, начисто лишенная атмосферы: газовая оболочка, в которой из-за отсутствия свободного кислорода не сгорают метеориты, тем не менее успевает значительно погасить их скорость. Космическая пыль и мелкие метеориты практически не опасны, более крупные — слишком редки. Они почти избавились от страха перед ними: не одевают скафандры-панцыри — считают, что достаточно легких, из мягкой пленки.

Но — все равно — где-то еще жив страх вообще, сохранившийся с момента гибели Лала. И ребенок здесь? Что еще тут может произойти — неизвестное, непонятное, неотвратимое? Они не имеют права дать появиться ребенку на свет, чтобы подвергнуть его стольким опасностям! Здесь — не Земля!

Но на Земле сейчас такое — абсолютно невозможно: это ясно и ей. Поэтому Лал и не видел другого выхода.

И все-таки, это безумие: Дан должен понять. Каждый из них вправе рисковать — но только собой и товарищем, взрослыми — но не ребенком: маленьким, беспомощным, беззащитным.

Как тот, которого ей дала подержать Ева. Если бы это было возможно на Земле! И мига не думала бы. Но здесь — в чужом, враждебном мире. После страшной гибели Лала.

Как ей отстоять свою правоту? Дан — не Лал: он не будет, не сможет, как тот, столько же времени молчать.

…Проходя к себе, Эя увидела, что дверь каюты Дана закрыта неплотно. Оттуда доносились негромкие скрипучие звуки.

Эя остановилась, вслушиваясь. «Скрипка», вдруг догадалась она, «скрипка Лала». Дан не прикасался к ней до сих пор: не было времени, и не оставалось сил, ни физических, ни душевных. А сегодня он взял ее в руки; взял как знак того, что ничего не забыл, остался верен.

Отрывистые, робкие звуки — как вызов ей, отрекшейся. Эя тихонько прошла к каюте Лала, где на подстилке спал Пес. Она наклонилась погладить его; он резко мотнул головой, почувствовав ее руку, вскочил и встал, враждебно, как ей казалось, глядя на нее.

Она ушла в свою каюту. Отрывистые звуки скрипки будто царапали сердце. Лицо ее было смертельно бледным; молча лежала, до крови закусив губу.

Скрипка умолкла.

— Эя! — послышался его тихий зов. Она не откликнулась, хотя прекрасно слышала через оставленную не притворенной дверь. Он не повторил зова; должно быть, просто хотел проверить, не спит ли она. Эя слышала его шаги: они удалялись — он шел не к ней.

Тишина — мертвая, напряженная, бессонная. С воспаленными глазами, с горящей головой.

И вдруг каскад звуков обрушился на нее. Дан играл в салоне Apassionata. Звуки навалились на нее: они обвиняли, безжалостно били, требовали. «Отбрось сомнения и страх — и ради великой цели сверши трудный подвиг!» Умерший много веков назад Бетховен звал, и звал недавно погибший Лал — их голосами говорил Дан.

Музыка оборвалась внезапно.

— Нашел! — услышала Эя.

Снова прозвучали шаги Дана. Все стихло.

Совершенно обессиленная, она незаметно уснула, провалилась в небытие.

25

Эя спала недолго. Проснувшись, увидела на экране: «Записка». Она спешно включила воспроизведение.

«Я улетел ко Второй пещере. Жду там.

Очень прошу тебя до встречи со мной посмотреть пьесу Ибсена «Бранд».

Не торопись.

Дан».

Ее неприятно кольнуло, что написано буквами, а не записью его лица и голоса.

Ну, хорошо! Причин отказаться выполнить эту его просьбу нет.

Она не спешила: сделала зарядку, приняла душ, поплавала в бассейне, позавтракала вместе с Псом. Надев скафандр, отправилась через озеро к посадкам.

Распустилась еще одна почка. Она втянула носом горьковатый аромат. Было на редкость безоблачно: «солнце» светило вовсю, согревало, ласкало кожу. Под прозрачным куполом дышалось легко: было достаточно кислорода, выделяемого интенсивно работавшим оксигенизатором — пленки, ярко освещенные, подавали к нему много энергии. Эя минут пять посидела на «солнышке», чуть даже не задремала. Потом, вздохнув, надела шлем, застегнула скафандр и направилась обратно.

…Она уселась в кресло, включила стереоустановку и сделала вызов. Погас свет в салоне.

Генрик Ибсен, «Бранд». Пьеса, которая входила в учебную программу лицея. Она ее помнила очень смутно. Основная мысль пьесы ей показалась тогда сама собой разумеющейся, большинство ситуаций — совершенно непонятными. Сейчас она смотрела ее другим глазами.

Священник глухой горной деревушки, сурово и неумолимо требовательный: к себе, окружающим, собственной матери. Ради выполнения долга жертвует он ребенком и женой. Собственным примером ему удается увлечь за собой людей. Но противостоящий ему Фогт, олицетворение пошлой житейской мудрости, ложью о «миллионном вале трески» добивается, что люди оставляют Бранда. Под конец с ним только сумасшедшая Герд, они вместе гибнут в снежной лавине.

Она смотрела долго: Эта пьеса когда-то шла в театре за два вечера. Сделала лишь короткий перерыв, чтобы немного подкрепиться.

«Все — или ничего!» требует Бранд от всех. Из-за этого становится он престом, священником, деревенской церкви. Отказывает в посещении умирающей матери, желающей во искупление грехов пожертвовать лишь часть имущества — не все. Отказывается уехать, чтобы спасти сына, больного от нехватки солнца в мрачном ущелье: «Разве престом не был я?»

Нет, нет — он не слепой фанатик: его вера, его стремление видеть людей совершенными, цельными, прекрасными заставляют его идти на эти страшные мучения, когда теряет он самых дорогих людей.