Данэя

– Что с тобой, девочка? Ты в последнее время снова стала какой-то странной.

– Я не знаю. – Ей не хотелось отвечать. Главное, что он был тут, рядом с ней. О том, как видела его кружащимся в объятиях гурии, она старалась не вспоминать. Стояла ночь: как всегда, он явился к ней поздно. Из какого-то клуба или кафе, где встретился с единомышленниками или вел контрпропаганду.

– Ты устала: слишком много работаешь. Они, наверно, думают: стараешься из-за того же, что и они. По-моему, тебе доверяют больше, чем раньше. Но ты сообщаешь мало интересного. Сегодня – тоже.

– Неужели ты встречаешься со мной только из-за этого?

– Ты же знаешь, что нет.

– Сегодня всё было, как вчера, позавчера. Репетируем. Хочешь, я лучше расскажу тебе кое-что снова?

– Зачем?

– Я говорила тебе не всё – лишь то, что считала интересным для Йорга.

– Новые подробности? Что ж, давай!

Она стала говорить о первой встрече с Даном и Эей. О вечере в кафе “Аквариум”. Об их доме. О спящей девочке и Дане возле нее.

“Я же всё это уже знаю”, думал он, но сегодня почему-то не хотелось прерывать её. Было хорошо слышать её голос, и то, что она снова рассказывала, не вызывало обычной враждебности.

А она продолжала говорить: может быть, он что-нибудь поймет?

– Тебе приходится когда-нибудь общаться с детьми?

– А как же! Неужели ты думаешь, что я использую только данные, собранные другими?

– И тебе это нравится?

– Еще как! С ними не соскучишься: интересный народ.

– Как они к тебе относятся?

– Нормально. Особенно мальчишки: я их лучше понимаю. Принимают в свою игру: мне тоже хочется носиться за мячом.

– И есть – которых ты знаешь давно?

– Конечно: мои объекты непрерывного наблюдения. Я вижусь с ними достаточно часто.

– Тебя что-нибудь связывает с ними кроме научного интереса?

– Естественно: не всё в их жизни нужно мне для работы. И я привык к ним.

– Да?

– Мне здорово интересно с ними. Они ведь – уже люди: их проблемы не кажутся мне ерундой. Они любят задавать вопросы, и я стараюсь отвечать. Надо только помнить, каким сам был в их возрасте, и быть искренним с ними: они это сразу чувствуют.

– Скажи, вот то, что я тебе рассказала про Дана – ну, о его отношении к своей дочери – тебе понятно?

– Пожалуй. Он к ней просто очень привык – это главное.

– Ты бы на его месте вел бы себя также?

– Наверно. Мне тоже хочется часто видеть моих ребят. Я по ним даже порой скучаю.

– Милан, а если бы у тебя был свой ребенок?

– У меня? Это в стиле лишь Дана и его библейского колена.

– Ну, а предположим? Он твой, и ты это знаешь?

– Мальчик?

– Почему мальчик?

– Я их лучше понимаю.

– Пусть мальчик. Сын.

– Мы с ним были бы друзьями.

– Ты так думаешь?

– Я уверен.

– А я? Если бы я была его матерью?

– Ну, знаешь!

– Ну, допустим. Просто попытаемся встать на их точку зрения. Чтобы до конца их понять.

– Резонно, но причем тут ты и я? Разве то, что существует между нами, не самое лучшее, что может быть? Ты помнишь, что говорила мне: язычески прекрасная радость физического слияния – свободная, не скованная никакими ненужными требованиями?

– Помню. Но мне кажется, что с того времени прошла целая вечность: я знаю слишком много того, что не знала тогда. Теперь у меня есть и другие вопросы. К себе. И к тебе. Скажи, желанный мой, не появляется ли у тебя хоть на миг мысль, что я – одна я и никакая другая могла бы составить всё: радость и смысл твоей жизни? Только я одна нужна, чтобы ты был счастлив? Чтобы на мне сосредоточилось всё, что можешь ты испытывать к женщинам?

– Зачем?

– Не знаю, хороший. Просто я ловлю себя на том, что ты становишься слишком дорог мне.

– Да ты отравлена ими! Это не нужно. Понимаешь? Не нужно. Ни тебе, ни мне – никому вообще.

“Он ничего не понял!”, с горечь подумала она. Сейчас он встанет и уйдет. И не появится больше никогда!

Но нет: он продолжал лежать, по-прежнему держа её голову у себя на груди и обнимая её.

– Мне ни с кем не бывает так хорошо, как с тобой, – наконец сказал он. – Я не понимаю, почему так. Отчего ты плачешь?

54

Что с ним произошло? Куда делись ясность, несомненная уверенность в том, что он до сих пор считал необходимым отстаивать всеми силами? Сумбур в голове, сумятица мыслей и чувств. И всё – после той ночи.

Как это получилось? Он ведь понимал, что Рита, которой без конца приходится общаться с теми, с трудом справляется с действием их на себя, и он был уверен, что в любой момент справится с её колебаниями, поможет преодолеть их. И вдруг – что-то не устояло в нем самом.

Вместо того, чтобы спорить и убеждать её, он только слушал. И отвечал на её вопросы, как будто допускал правильность того, что было абсолютно неприемлемым для него.

Она как будто разорвала его – между собой и Йоргом. До того всё, что тот говорил, было несомненным – расхождения с ним касались лишь тактики. Ему, всем молодым, надоело бесконечное выжидание, отсутствие прямых выступлений. Зачем запрет упоминания имени Дана в их контрпропаганде? К чему затягивание открытия прямой полемики? Страусиное поведение!

Но сами принципиальные положения, которые защищал Йорг и пытался в своем заблуждении ниспровергнуть самый великий ученый Земли Дан – основы того, что должно существовать, что дает человечеству огромные преимущества. И без них генетика не являлась бы одной из самых величайших наук, с помощью которой формируется человечество – строго правильно!

И он всегда говорил ей об этом. Сначала она и сама в этом не сомневалась. Потом, когда начались её колебания – быстро соглашалась с ним. И помогала: благодаря ей они были так осведомлены о действиях Дана. И ещё: “Дикая утка” и “Кесарь и Галилеянин”.

Что она сделала с ним на этот раз? Да: не спорил – молчал и слушал, как будто не он, а она – что-то лучше знала и понимала. И что самое страшное: казалось, что была права. Она: Рита, в которой его привлекли вначале только неукротимый темперамент вакханки и схожесть литературных вкусов.

Но почему – почему не спорил? Не сказал хотя бы, что обнаружил роман писателя, жившего позже Ибсена – “Мастер и Маргарита”. Там тоже есть о любви, которая так будоражит её воображение.

Он и она – всё друг для друга: никто больше не нужен им. Они – они одни. Навеки вместе – абсолютно одни. Умерев прежде, потому что иначе невозможно. И это тоже любовь – светлое чувство, каким везде провозглашалась она: неужели могло быть что-либо ужасней? Как можно – быть счастливым таким образом? Ничего мрачней, кошмарней не придумаешь!