Даниелла

5-го июля.

Наконец, Винченца оправилась, — и пора ей было избавить нас от своего присутствия; я не мог уже переносить его. Без сердца и без рассудка, эта женщина только о том и думала, чтобы снова начать свою беспорядочную жизнь. Ею владеет бессмысленная чувственность; в ней одна только алчность к нарядам, и еще, лежа в постели, едва будучи в состоянии вымолвить слово, она расспрашивала об этрусской фибуле Брюмьера и упрекала Даниеллу, что та не захотела принять эту безделушку для нее. Расточительная, беззаботная, она помышляет не о том, как добыть кусок хлеба, а о том, будут ли у ней шелковое платье и вышитая косынка. Привычка к любовным интригам пробудилась в ней даже прежде восстановления сил; благодаря меня за оказанные ей помощь и услуги, она с глупым бесстыдством предложила мне свою благосклонность. Согласитесь, что это странный способ отблагодарить Даниеллу за ее преданность.

Общество ее со дня на день становилось для нас неприятнее. Она тревожила и грязнила поэтическую гармонию нашей жизни своей ребяческой болтовней и развратностью своих ограниченных мыслей. Одно только можно было похвалить в ней, — ее кротость, но эта кротость происходила от недостатка энергии и всякого сознания собственного достоинства. Она смеясь получает самые жестокие уроки, а мужа только боится, никогда не чувствуя желания отомстить ему. «Бедный, — говорит она, — я уверена, что он искренно сожалеет о том, что сделал. Бог с ним, я ему не желаю зла! Если б я захотела, он опять взял бы меня к себе и на коленях просил бы у меня прощения». А когда ей советуют помириться, она отвечает, что хотя она и не сомневается в успехе, но что неприятно жить с таким ревнивцем. Ужас ее положения в befana и предстоявшая ей голодная смерть, если бы мы не спасли ее, не оставили в ней никаких следов. Она удаляет от себя эти воспоминания безо всякого усилия, утверждая, что не должно думать о грустных вещах, и доказывая тем, что есть натуры, одаренные счастливой неспособностью к страданию, похожие на известный род животных, почти бездейственных, которые совершенно слепо исполняют жизненные отправления в низших слоях творения.

Даниелла поступала очень рассудительно, что не ревновала, несмотря почти на очевидные притязания на меня со стороны Винченцы.

— Я не могу сердиться на нее, — говорила она, — она сама не понимает своего положения; она безвинна, как скоты. Фелипоне, верно, чувствовал это, поэтому и совесть не мучит его…

А между тем Фелипоне терзался угрызениями совести и впал в безутешную тоску. Я привык читать в чертах его лица борьбу страсти с его сангвиническим темпераментом.

Винченца начинала ходить, и мы стали думать, как бы помочь ей тайно бежать отсюда. В одну бурную ночь мы услышали звонок у ворот большого двора. Посещение в такую позднюю пору и в сильную грозу требовало некоторых предосторожностей. Человек верхом, закутанный в плащ с головы до ног, просил впустить его на минуту в замок. Это был доктор Р…

— Вы догадываетесь, что привело меня сюда, — сказал он мне. — Я приехал за Винченцей… если еще не поздно.

Он встретил Брюмьера в Спецции. Узнав, что он едет из Фраскати, доктор, хотя и не был знаком с ним, расспрашивал его о лицах, которыми интересовался: о своей матери, обо мне, о Фелипоне. Брюмьер только что получил письмо от нас, в котором мы писали, каким опасностям подвергалась и еще подвергается Винченца, и рассказал это доктору.

— Я понял, — продолжал доктор, — что господин Брюмьер, хотя он и не хвалился этим, должен был замешан в несчастные дела этих супругов. Не могло быть, что в глазах мужа я один был всему виной. К тому же, если женщина принадлежала мне, без коварства и без своекорыстных видов, я почитаю себя обязанным быть ее защитником всегда, когда я могу быть ей полезен. Я знаю Фелипоне с его исключительными страстями; он столько же способен любить, как и ненавидеть. Я приехал узнать, должен ли я увезти его жену или не могу ли я помирить их. Во всяком случае я готов привлечь опасность на себя, чтоб отвратить ее от Винченцы.

Когда доктор узнал о происшедшем, он уже не колебался.

— Отдайте мне эту бедную женщину, — сказал он, — я посажу ее с собой на лошадь и берусь отвезти ее в безопасное место, а оттуда отправлю ее во Францию, где один из друзей моих просил меня прислать ему итальянскую кухарку, а она мастерски готовит макароны. Может быть, муж ее когда-нибудь раскается в своих жестокостях и будет рад узнать, что она жива; но сказать ему, где она находится, было бы безрассудно и бесполезно.

Я сообщил все это Даниелле; она одела Винченцу в свое собственное платье, закутала ее, и я посадил ее потом на лошадь к доктору, который не хотел даже слезть с лошади и все время говорил со мною потихоньку, сидя верхом, под сводами казармы, служащей подъездом к замку. Винченца радовалась, как ребенок, своему отъезду, восхищенная надеждой увидеть Париж и умереть для Фелипоне.

— Мы многим рискуем, — сказал мне доктор на ухо. — Потрудитесь взглянуть в сторону Камальдульского монастыря, не заметил ли кто моего приезда?

Когда я исполнил его просьбу, он пожал мне руку и пустился в галоп с опасной спутницей, которую с такой отвагой взял под свое попечение. Изгнанник, голова которого оценена, он подвергал жизнь свою риску для спасения женщины, которую не любил, если только он вообще кого-нибудь любил в своей жизни, проведенной среди легких удовольствий. Этот поступок был признаком человечности, свойственной его характеру, рыцарским делом, совершенным отважно, молодецки, но без хвастовства. Великая душа! Я не скажу типичная в отношении к Италии, где типы так разнообразны; но все же итальянская, в том смысле, что столько же способна к высоким, прекрасным движениям, как и к самым пагубным порывам. Ничего наполовину; все велико, все громадно. Где зло становится мелким проступком, там национальный тип, можно сказать, совершенно изгладился. К несчастью, здесь он огромных размеров. Такой тяжкий ответ дадут Богу те, кто умерщвляют душу поколений и населяют гнусными призраками благословенные страны, где провидение так щедро разлило красоту идей и форм!

Заключение

На этом месте кончается дневник Жана Вальрега. Постоянные занятия, порученные ему работы по части живописи, музыкальные уроки жене, прогулки, необходимые для сохранения здоровья, и частые посещения виллы Таверна, где лорд и леди Б… провели лето — все это отнимало у него столько времени, что ему было трудно писать свой дневник, по данному мне обещанию, и он просил моего разрешения заменить его простыми письмами. Сообщаю читателям все, что узнал я из этих писем о положении Жана Вальрега осенью того же года.

Трагическое происшествие в befana не возбудило подозрений, несмотря на отсутствие Винченцы и неизвестность, куда она скрылась. Фелипоне не искал жены своей. Когда его спрашивали, он отвечал, что он becco, beccone, becco cornuto, и смеялся. Винченца исчезла в одно время с Брюмьером, отъезда которого никто не видал; все думали, что он похитил мызницу, потому что связь его с ней ни для кого не была тайной.

Окружавшие виллу строения продолжали разрушаться и осыпались мало-помалу в ров. Один центральный павильон оставался невредим и украшался фресками и роскошной отделкой. Казино превратилось в веселое, свежее, поэтическое обиталище скромной супружеской четы. Любопытство видеть любящих супругов, приютившихся в развалинах, привлекало иногда и докучных, лишних посетителей, но это любопытство было выражением сочувствия, и кроме того к вечеру всякие посещения прекращались. За обедом и целый вечер молодые супруги оставались одни, среди тихого и величественного уединения, и эти часы были истинным праздником для Вальрега и Даниеллы. Они мечтали о милом малютке, который еще не родился, а пока любили Джанино, одевали его опрятно и учили грамоте.

Фелипоне, по-видимому, был спокоен, как прежде. Он продолжал заниматься своими делами, содержал свою мызу и свою молочню еще лучше прежнего, ласкал своих племянников, хвалил Джанино, как какое-нибудь диво, не обращал никакого внимания на женщин и насмехался над обманутыми мужьями и над самим собой. «Мы замечаем только, — писал Вальрег, — что он худеет и глаза у него тускнеют. Он много пьет и после ужина часто заговаривается, но не проговаривается; никогда не вымолвит слова, которое могло бы его компрометировать; но его вечная улыбка получила особенное выражение постоянного страдания. Мне кажется, что он страдает печенью и, кажется, сам хлопочет о том, чтобы болезнь эта не продлилась. Он часто ходит беседовать с тускуланским пастухом, который старается вылечить его от атеизма, но до сих пор старания его безуспешны. Однако же, эта дружба между людьми столь противоположных мнений и характеров объясняется, может быть, в Фелипоне бессознательной потребностью веры. Иногда кажется, что он для того только отстаивает свое неверие, чтобы его опровергли. К сожалению, пастух, при всем своем здравом смысле, слишком подчинен местным предрассудкам, и не может быть хорошим проповедником. Онофрио верит в колдунов. Другой пастух, сосед Онофрио, прославился своими зароками: он gettatore, заговорщик, и своими заговорами переморил много баранов у Онофрио, который заискивает с ним, из опасения, чтобы он не напустил на негр болезнь, как на одну старушку из Марино: «Бедную все рвало волосами; все волосы да волосы; так комом и лежали в желудке, и такие длинные, густые, без конца; кажется, можно бы завалить ими Монте-Каво». Как видите, мудрец Онофрио, ученый, философ, воздержанный и строгий к себе, как святой, человек с душой во всех отношениях, все-таки мужик не лучше наших. Фелипоне смеется над его россказнями о чудесах, и даже угрозы адом не пугают закоснелого безверца и не пробуждают в нем угрызений совести. Я только однажды слышал, как он сожалел о своем неверии, но он тут же прибавил: «Рай и ад на земле; кто изведал их здесь, тому нечего более ни желать их, ни бояться».