Дансинг в ставке Гитлера

— Все еще влюблен в Кицю?

— С ума сходит, а она налево работает, с киношниками.

— Они в Закопе, в июле вместе ошивались!

— Ленка на десять косых его расколола!

— Вот так, старик дал на пошлину, выписываю «ситро-2СV».

— Скинут пошлину, у старика есть рука!

— Ты умеешь танцевать кисс-ми? А по мне так лучше сёрф!

— В Сопоте лажа!

— Муть, в Гранде — тоска зеленая!

— Объехали с Витеком взморье и заскочили сюда!

— А ты знаешь, у Баськи искусственные ресницы, зеленые и рыжие!

— Зенон ей прислал, полдоллара пара, сто пар!

— А тот мулат, что с ним?!

— Вернулся на Кубу, Янку обставил, теперь Ром ее утешает!

— Кадришки у вас есть?!

— Есть, тут товара хватает!!!

— На будущий год на машине подорвем, это производит!

— Пропускная способность увеличится сама знаешь как!

— Разве что Парижатин удастся наколоть!!!

— Как твои ноги, Анка, поправляются?

— Ты глянь, как у ней ноги поправились!

— Ну-ну, ты уже тип-топ, Болек тебе хорошо посоветовал!

— Тут есть с телевиденья, забеги к ним!

— Обеспечим тебе вход!

— Законно!

— Нет, с вами сдохнешь!

— Шутишь!!!

— А то!!!

Я держал наши велосипеды и дрожал, как испуганная собака, всей своей шкурой, а те расставляли вокруг свой необычный, плотно бумажный, непроникаемый мир, который закрывает солнце и не пропускает воздуха.

В какой-то момент я забыл, где я и что чувствую, равнодушие обволокло меня, будто теплая вода, я прислонил велосипеды к столбику, достал из кармана цепочку с замком и присел, чтобы сцепить передние колеса.

Тогда они увидели меня и вдруг замолчали; тишина эта резнула, как скрежет разваливающейся машины, а они подошли, стали рядом и смотрели, как я продеваю цепочку сквозь спицы, как хитро запутываю ее и как защелкиваю замок.

Потом я поднялся — я был выше их на голову, — они смотрели на меня с холодным, враждебным любопытством, я испортил им всю игру, потому что это был я, потому что если бы был кто-нибудь другой, тогда бы нет! — тогда бы им было еще веселей, а это был я… даже если ты всего лишь на велосипеде, и то можно одеться шикарно или хотя бы с броской придурью; они быстро оценили мое невзрачное барахлишко, прикинули, что на большее я просто не тяну, что родители мои наверняка в шестом часу тащатся на работу сонным и затхлым трамваем, все это я увидел в их глазах и уже имел над ними то преимущество, что родителей моих не было в живых, я даже лиц-то их не помню, да и откуда мне помнить.

— Это мой приятель, — сказала Анка своим нормальным голосом, и они подали мне руку каким-то неживым движением, а я пожал эти руки, резко этак, даже судорога у них по губам пробежала.

— Что будем делать с этим прекрасно начатым днем? — спросил один, а другой равнодушно разглядывал мой велосипед.

— У меня такой был, — проворчал он, — только французский, «элиет», с переключателем Симплекса и ступицами Брайтона. Лучшими в мире.

Это обрадовало меня.

— Вы ездили? — спросил я, оживившись. — Может быть, в клубе?

Он пожал плечами и скривился.

— Э-е… Мне было тогда тринадцать, я в седьмой перешел, и старик мне из Парижатина привез. Я его тут же махнул на магнетик.

— Какой магнетик? Что это такое?

Он посмотрел на меня как на психа.

— Магнитофон, — быстро пояснила Анка, несколько растерянная.

— «Филипс», четырехдорожечный, три динамика, микрофон с присоской… — Произнеся это, он повернулся и медленно, покачивая бедрами и сверкая буквами «Капри», вышитыми на заднице, пошел к «ламбретте».

Подошел, пнул ее, так что она сразу зафырчала, и прыгнул на седло.

Второй за ним, уже на ходу.

— В семь здесь! — крикнул он. — Бай!

— Бай! — крикнула Анка, помахав точно так же, как он.

И снова я почувствовал боль, будто от удара ножом.

Я-то за погнутым колесом, за обручем, на свалке найденным, бегал, подгонял его проволочным крюком. Хорошая проволока, хорошее колесо — это уже так много в тринадцать лет. Велосипед, боже ты мой, эту мечту я окупил работой, целый год помогая пекарю Ситко с Вульчанской улицы в душной пекарне, — когда пекли хлеб, я кряхтел, таская мешки с мукой, раскладывая хлебы по полкам, потом квашни выскребал, выполаскивал из шланга, подметал булочную. И дал мне за это добрый пекарь Ситко с Вульчанской улицы старый велосипед марки «громада», сразу после войны выпущенный, за таким велосипедом люди тогда месяцами стояли, особый талон надо было иметь, записаться в очередь, добрый Ситко целую лекцию мне об этом прочитал, чтобы подчеркнуть цену своего вознаграждения, — на этой «громаде» с побитой в двух местах рамой, с «восьмерками» вместо колес я выиграл первенство неохваченных спортобществами юниоров всего два месяца спустя. Тогда-то занялся мною клуб, и я получил неплохой велосипедик, а после нескольких соревнований уже по второму разряду получил этот «ураган» как приз лучшему юниору округа. Но это потом, а сначала был велосипед пекаря Ситко марки «громада» — тяжелый, как танк, и этот велосипед я добыл трудом, а были такие, что и понятия не имели о работе, о пекарне, о мечте, распирающей тебя, об обруче, о рухляди марки «громада» и даром, ни за что получали «элиеты» с переключателем Симплекса и ступицами Брайтона, с пластиковыми контейнерами — те «элиеты», на которых профессионалы, лучшие гонщики мира Фаусто Цоппи, Бобе, Эрнандес побеждали в Тур-де-Франсе на лучших машинах в мире.

Мне вдруг стало как-то зябко, я стоял как вкопанный и дергал тормозной тросик от моего велосипеда.

— Пойдем поедим что-нибудь, — сказала Анка и легко коснулась моей руки. — Не переживай ты из-за них, это же юнцы, страшно забавные… и ничего больше, — резко заключила она, обрывая всяческую дискуссию.

Мы пообедали в том кабаке, где «правильные поночевки», потому что там «выдают тайгер-рэг», а потом перешли пить кофе в кафе напротив паркинга, там был музыкальный автомат, я четыре раза завел одну и ту же штучку, «Мария-Хелена», в исполнении Нат-Кинг-Коула, обошлось это в восемь монет, по паре за раз, но зато я выучил эту песенку наизусть и мысленно уже играл ее на своей гармошке.

В кафе мы сидели долго, мне уже надоело, и я все тянул Анку к выходу, но она то и дело смотрела на часы и говорила:

— Посидим еще минутку, торопиться некуда.

— Надо же ночевку организовать, — напомнил я.

— С этим делом здесь легко, — махнула она рукой. — Любой пустит.

Я посмотрел на нее пристально:

— Ты хочешь встретиться с ними в семь?

— Ну что ты! — засмеялась она, слегка оскорбившись. — Это же сопляки.

— Тогда чего мы сидим?

— А тебе плохо? Чудная музыка…

Автомат наяривал без передышки. За столиками, небрежно развалясь в мягких и низких креслах, сидели компании подонков, бородатых или наголо остриженных, штаны непременно белые или джинсы из твердого полотна, такого твердого, что их можно было посреди комнаты поставить и они бы стояли, это мне показывал в клубе один тип, рубашки «поло» либо матросские с большими карманами, из которых торчали трубки или кисеты либо сверкали серебром пачки американских сигарет. Девушки тоже в штанах, но только до колен, на ногах сандалии, вернее, одни подошвы, держащиеся с помощью ремня между пальцев, а ногти на этих пальцах были покрыты серебряным или голубым лаком, и у всех девушек было одно и то же выражение лица, как будто только одна девушка и сидела в зале со множеством зеркал.

И я увидел вдруг, что на лице Анки появляется такое же выражение какой-то чрезмерной сытости, ленивого спокойствия, граничащего с легонькой брезгливостью, но граничащего не прямо, а так, что тут еще была целая река скуки. В этом ощущалось что-то неведомое, настораживающее, словно за пустотой этих сорока пар сверкающих глаз скрывалось и творилось что-то поразительно прекрасное: преступление из-за любви? убийство из-за любви? смерть из-за любви? а может, только смерть и только любовь? или то и другое, смерть и любовь переплелись, спутались во что-то такое, чего и не угадаешь и не распознаешь?