Данте (киносценарий)

Взяв лютню со стола, тихонько перебирает струны и поет:

Любовь с моей душою говорит.Но слов любви мой ум не понимает…

– Чья это песенка, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Данте к Беатриче. А вот и другая, тоже к ней. Удивительно, что один одной две такие песни мог сочинить!

О, если бы она, в кипящем масле,Вопила так из-за меня, как я —Из-за нее, я закричал бы ей:«Сейчас, сейчас иду к тебе на помощь!»О, только б мне схватить ее за косы,Что сделались бичом моим и плетью. —Уж я бы их не выпустил из рук,От часа третьего до поздней ночи,И был бы с ней не жалостлив и нежен,А, как медведь играющий, жесток!И если б до крови меня Любовь избила, —Я отомстил бы ей тысячекратно.И в те глаза, чье пламя сердце мнеИспепелило, я глядел бы прямоИ жадно; мукой бы сначала муку,Потом любовь любовью утолил!

Вдруг, соскочив со стола, садится к нему на колени, обнимает его и целует, смеясь.

– Да ну же, ну, что же ты не играешь, медведь?

Раннее темное утро. Девочка спит на постели. Данте подходит к окну и открывает ставни. Пламя свечи бледнеет на солнце. Красное вино, разлитое на столе, кажется лужею крови.

Данте зевает, потягивается, заломив руки над головою так, что суставы на пальцах трещат.

Какая скука. Господи, какая скука!

Слышится далекий колокол Ave Maria. В светлеющем небе горит Звезда Любви.

4. Видение Беатриче

… Как розовое солнце на востоке…Является сквозь утренний туман…Так Женщина сквозь облако цветов,Что отовсюду Ангелы кидали,Явилась мне, венчанная оливой,В покрове белом и плаще зеленомНа ризе алой, как живое пламя.И после стольких, стольких лет разлуки,В которые отвыкла умирать.Душа моя в блаженстве перед нею.Я, прежде чем ее мои глазаУвидели, уже по тайной силе,Что исходила от нее, – узнал,Какую все еще имеет властьМоя любовь к ней, древняя, как мир…… Я потрясен был и теперь, как в детстве.Когда ее увидел в первый раз.И обратясь к Вергилию, с таким жеДоверием, с каким дитя, в испугеИли в печали, к матери бежит, —Я так сказал ему: «Я весь дрожу,Вся кровь моя оледенела в жилах;Я древнюю любовь мою узнал!»Но не было Вергилия со мной.Ушел отец сладчайший мой, Вергилий.Кому мое спасенье поручилаВладычица моя. И все, что виделЯ здесь, в земном раю, не помешалоСлезам облить мои сухие щеки,И потемнеть, от них лицу. – «О Данте!О том, что от тебя ушел Вергилий.Не плачь: сейчас ты о другом заплачешь!»Она сказала, и еще не видяЕе лица, по голосу я понял,Что говорит она, как тот, кто подавляетСвой гнев, чтоб волю дать ему потом.«Не узнаешь? Смотри, смотри же: это я,Я, Беатриче!» И, потупив очи.Увидел я, как отразилось в светлойВоде источника мое лицо.Горевшее таким стыдом, что взорыЯ от него отвел. Такой суровой,Как сыну провинившемуся – мать.Она казалась мне, когда я ощутилВкус горькой жалости в ее любви.Вдруг Ангелы запели…«Зачем его казнишь ты так жестоко?»Послышалось мне в этой тихой песне.И Ангелам ответила она:«Дано ему так много было свыше,Что мог бы он великого достигнуть.Но чем земля тучней, тем злее злое семя.Недолго я могла очарованьемНевинного лица и детских глазВести его по верному пути.Как только что я эту жизнь на туПеременила, он меня покинулИ сердце отдал женщине другой.Когда, от плоти к духу возносясь,Я сделалась прекрасной и могучей.То для него уже немилой стала,И, обратив шаги на путь неправый.Погнался он за призраками благ.Что не дают того, что обещают.Напрасно, в вещих снах и вдохновеньях,Я говорила с ним, звала его.Остерегала, – он меня не слушалИ презирал…И, наконец, так низко пал, что средстваИного не было его спасти,Как показать ему погибших племя…Я для того сошла с преддверья Ада,К тому, кто должен был вести его на небо.И, горько плача, за него молила…О, ты, на берегу ином стоящий,Скажи, права я или нет?» —Вонзая в сердце острие ножа.Чей даже край его так больно резал. —Она меня спросила, но в такомЯ был смятеньи, что не мог ответить.И лишь стыдом и страхом, поневоле,Такое «да» исторглось у меня,Что мало было слуха, – глаз был нужен.Чтоб по движенью губ его увидеть…И голос мой рыданья заглушили…«Какими был цепями ты окован?»Она заговорила, помолчав. —«Какие рвы тебе идти мешали.Куда звала тебя моя любовь?» —«Мирских сует соблазны извратилиМой путь, когда вы скрыли от меня лицо», —Пролепетал чуть слышно я сквозь слезы.Тогда она: «Не плачь, а слушай; верный путьТебе указан был моею смертью.Не мог найти в природе и в искусствеТы ничего по высоте блаженства,Подобного моим прекрасным членам.Рассыпавшимся ныне в прах и тлен.Но если, и в таком блаженстве, смертьюТы был обманут, чем еще земнымТы мог бы соблазниться?Пораженный Земных обманов первою стрелой.Ты должен был свои путь направить к небу.От смертного, вослед за мной, бессмертной,Не опуская крыльев в дольный прах.Чтоб новых ждать соблазнов от девчонокИли иных сует ничтожных мира.Попасться может глупый птенчик дваждыИ трижды в сеть, но старым умным птицамНи сеть ловца, ни лук уже не страшен…»Как виноватый мальчик – перед старшим, —Глаза потупив молча от стыда.Я перед ней стоял. – «Что, больно слушать?Так подыми же бороду, в глазаМне посмотри, – еще больнее будет»,Она сказала. Налетевшей буре,Когда она с корнями дубы рвет. —Противится из них крепчайший меньше,Чем я, когда к ней подымал лицоИ чувствовал, какой был яд насмешки в том,Что бородою назвала мое лицо.И между тем, как смутными очамиЯ на нее смотрел, казалось мне,Что красотою новой здесь, на небе,Она себя превосходила, так же,Как на земле – всех жен земных когда-то.И жало угрызения мне сердцеПронзило так, что все, что я любилНе в ней одной, я вдруг возненавидел.И боль такая растерзала душу,Что я упал без чувств, и что со мною было.Она одна лишь знает. [44]

44

«Чистилище». Песнь XXX, ст. 28–83. Песнь XXXI, ст. 1 – 90.

VIII. Разделенный город

1

Темной синевой синеет утреннее небо между желто-серыми зубчатыми стенами Барджелло. Встретившись на площадке лестницы, идущей со двора в большую палату Совета, Данте и старый учитель его Брунетто Латини, бывший канцлер Флорентийской Республики, беседуют.

– Можно тебя поздравить, мой друг? – спрашивает с насмешливой улыбкой Брунетто. – Пришлось-таки записаться в аптекари?

– Что же делать, учитель? Не было другого средства обойти новый закон, воспрещающий гражданам, не записанным в цехи, исполнять государственные должности.

– Вот до чего мы дожили, Данте, неизвестный поэт, известный аптекарь, на побегушках у Ее Величества Черни! Будет побежден маленький Данте большим мясником Пэкорой! Надвое разделился наш город между богатыми и бедными, «жирным городом» и «тощим», так что нет уже ни одного Семейства, не разделенного в самом себе, где брат не восставал бы на брата. Но знаю: разделившись, земля спастись не может, и эта мысль жестоко терзает мне сердце… Так премудры наши законы, что, сделанное в середине ноября, не сходится с октябрьским нашим делом. Уж сколько, сколько раз, за нашу память, меняли мы законы, обновляясь; но если б вспомнили все, что было, то поняли бы, что подобны тому больному, который, не находя покоя, ворочается с боку на бок, на постели, чтобы обмануть болезнь… Кажется, на край света бежал бы, чтобы этого больше не видеть!

– Некуда бежать, мессер Брунетто! Уже давно землей никто не правит, – вот отчего во мраке, как слепой, род человеческий блуждает. Эта чума идет оттуда, где каждый день продается Христос, из логова Римской Волчицы, что, в голоде своем ненасытимом, лютее всех зверей. Волчья склока бедных с богатыми есть начало войны бесконечной.

Люди с людьми, как волки с волками, всюду грызутся, только шерсть летит клочьями, а падаль, из-за которой грызутся, – не только Флоренция, но и вся Италия – весь мир. Да, некуда бежать, потому что весь мир есть Город Разделенный, Город Плачевный, – Ад!

2

В сводчатой палате Совета рядом с часовней Барджелло, где находится над алтарем писанный Джиотто портрет юного Данте, – сквозь разноцветные оконные стекла падают радужные светы на крытый алым сукном, длинный стол, за которым происходит заседание Совета Ста, Consiglio dei Cento. Члены Совета, Флорентийские купцы и менялы, цеховые консулы двух великих искусств Шерсти и Шелка, в четырехугольных красных шапках и величественных красных тогах с прямыми длинными складками, подобны древнеримским сенаторам. В верхнем конце стола, под цеховым знаменем Шерсти – белым Агнцем с алым Крестом – рядом с Приором, верховным сановником Флорентийской Коммуны, сидит Гонфалоньер Правосудия, а против них, на другом конце стола, – маленький лысый старичок, в лиловом пурпуре, с бледным лицом и рысьими глазками, папский легат, кардинал Акваспарта. [45]

45

Акваспарта Маттео д' – Кардинал, папский посол во Флоренцию. Дважды накладывал интердикт, запрещавший проведение всех церковных служб и деловые связи между жителями города во Флоренции.

– Дети мои возлюбленные. – говорит он уветливым голосом, – будьте уверены, что ничего не желает Святейший Отец, кроме вашего мира и счастья. Будьте же ему покорны во всем, ибо он есть Наместник Того, Кого поставил Бог судить живых и мертвых и Кому дал власть надо всеми царями и царствами. Верьте, что и в этом деле – продлении службы Флорентийских ратников, печется он ни о чем ином, как только о вашем же собственном благе.

– Во имя Отца и Сына и Духа Святого! – возглашает Приор, вставая и осеняя себя крестным знамением. – Вам предстоит, яснейшие сеньоры, голосование по этому делу…

– Нет, сын мой, – возражает Акваспарта, – воля Его Святейшества нам известна в точности: так как первое голосование уже было, то второго не будет.

– Очень, ваше преподобие, жалею, но принятого Коммуной устава мы изменить не можем, хотя бы и для Государя Папы. Если кто-нибудь из ваших милостей имеет что-либо сказать по этому делу, прошу о том заявить.

– Я имею, – говорит Данте, вставая.

– Голос принадлежит мессеру Данте Алигьери.

– Слушайте! Слушайте!

– Хочет ли мира Государь Папа или не хочет, мы не знаем; знаем только одно: он хочет подчинить себе сначала всю Тоскану, а потом – всю Италию, всю Европу, весь мир, и чтобы этого достигнуть, вмешивается в братоубийственную войну, разделяющую наш город, и зовет на него чужеземного хищника, Карла Валуа. А посему, полагаю: в пользу Государя Папы ничего не делать, nihil fiat.

Акваспарта, отодвинув кресло с таким шумом, что гулкое эхо под сводами палаты повторяет этот звук, – быстро встает и уходит.

– Голосование открыто, – объявляет Приор.

В такой же величественной тишине, как в древнеримском Сенате, эхо под сводами опять повторяет гул медленно падающих в медные урны свинцовых шаров.

После подсчета голосов Приор объявляет:

– Во имя Отца и сына и духа Святого, предложение мессера Данте Алигьери принято: в пользу Государя Папы ничего не делать.

Члены Совета встают и расходятся отдельными кучками, беседуя.

– Что это, мессере, вы о двух головах, что ли? – шепчет один из членов на ухо Данте. – Может ли спорить человек безоружный с Римским Первосвященником, могущественнейшим государем Европы? Или вы еще не знаете, что кардинал Акваспарта уполномочен Святейшим Отцом отлучить вас от Церкви?