Дантон

Трибун встал. Крупные капли пота дрожали на его выпуклом лбу. В его голосе не чувствовалось обычной силы. Его перебивали выкриками и угрозами. Дантон пытался увернуться от прямого удара, взывая к теням прошлого. Разве он уже не тот, кого боготворили патриоты и кого подвергали гонениям тираны? Разве он не был самым бесстрашным защитником Марата? Нет, его не могут уличить ни в каком преступлении. Он хочет оставаться перед народом стоя во весь рост. Что же касается его богатства, то оно не так уж и велико, как считают: оно осталось таким же, каким было до революции. Впрочем, он требует создания беспристрастной комиссии, которая рассмотрит и по достоинству оценит весь этот вздор.

Жорж замолчал. Выкрики усилились. Защита никого не убедила. Зачем было взывать к памяти Марата? Все присутствующие знали, что Дантон не выносил покойного. А разговоры о состоянии – разве они не были пустой болтовней?..

Но вот поднимается Робеспьер. Он требует, чтобы хулители Дантона точно изложили свои жалобы. Какая-то особенная нотка в голосе оратора всех настораживает.

Зал молчит.

– В таком случае это сделаю я, – говорит Неподкупный.

Он обращается к «подсудимому»:

– Дантон, разве ты не знаешь, что чем больше у человека мужества и патриотизма, тем активнее враги общественного дела домогаются его гибели? Разве ты не знаешь, да и все вы, граждане, разве не знаете, что это обычный путь клеветы? А кто клеветники? Люди, которые кажутся совершенно свободными от порока, но в действительности не проявившие и никакой добродетели…

Дантон вздрагивает и вытирает пот с лица. Он поражен. Оратор, кажется, собирается не обвинять, а защищать его? Защиты с этой стороны, да к тому же такой энергичной, он никак не ожидал. Всем известно, что между двумя вождями пробежала черная кошка, что они уже давно говорят на разных языках. И вдруг…

Дантон удивленно смотрит на Робеспьера. Но Максимилиан не видит его: он обращается к Дантону, а взор его уходит куда-то в сторону. Он продолжает с нарастающей горячностью:

– Я постоянно наблюдаю его в политике; ввиду некоторой разницы между нашими воззрениями я тщательно следил за ним, иногда даже с гневом; и если он не всегда разделял мое мнение, то неужели я заключу из этого, что он предавал родину? Нет, я всегда видел, что он усердно служит ей. Дантон хочет, чтобы его судили, и он прав; пусть судят также и меня. Пусть выйдут вперед те люди, которые в большей степени патриоты, чем мы!..

Вперед, разумеется, никто не вышел. Репутация Дантона была спасена. Вопрос о его исключении из клуба оказался снятым – моральный авторитет Неподкупного сделал свое дело. Но кое-кто недоумевал: зачем, зачем так поступил вождь якобинцев? Кого он поставил на одну доску с собой?

После заседания они не подошли друг к другу.

Дантон поспешил покинуть Якобинский клуб.

Он стремился на свежий воздух, желая в одиночестве как следует обдумать создавшуюся ситуацию.

Еще так недавно в Арси, а затем в Труа, куда он вместе с семьей заехал на полторы недели, Жорж оттягивал дни и часы, не желая возвращаться в столицу, ставшую ненавистной.

Но, по-видимому, вблизи всегда все выглядит иначе, чем издали. И самая страшная опасность, когда смотришь ей прямо в лицо, много менее страшна, чем когда знаешь, что она подстерегает тебя из-за угла.

В целом, конечно, положение было ужасным. Придя впервые в Конвент, Жорж содрогнулся. Пустовали не только скамьи, занимаемые раньше жирондистами. Много незаполненных мест оставалось сегодня и на самой Горе, совсем рядом с местом Дантона. Где депутат Шабо, старый агент Жоржа? Или Оселен, его неизменный единомышленник? Или Робер, его близкий приятель? Где депутаты Базир, Делоне, Жюльен? Все они безвозвратно исчезли, и имен их сегодня никто больше вслух не произносит. Еще бы! Они оказались замешанными в грязных спекуляциях, в скандальнейшем деле Ост-Индской компании. Они связались с подозрительными иностранными банкирами и ныне все, за исключением Жюльена, успевшего бежать, арестованы по приказу Комитета общественной безопасности.

Их ждет Революционный трибунал. Их и многих других, ибо арестованы также в немалом числе спекулянты и дельцы, сомнительные якобинцы и журналисты, заподозренные в финансовом ажиотаже и шпионской деятельности.

Ужас положения состоял в том, что вся эта братия так или иначе была связана прошлым с ним, Жоржем Дантоном. Одни на него работали, с другими он пил и кутил, третьим оказывал покровительство. При этом, надо полагать, хвост потянется и дальше. Следствие только началось, а уже все твердят об «иностранном заговоре», охватившем и Конвент, и подчиненные ему органы, и народные общества. Где концы этого заговора? Кого еще пожелают и сумеют к нему приплести?..

Казалось бы, хуже некуда. Действительно, пропасть.

Но, вглядываясь в существо дела, Дантон сразу же заметил по крайней мере три поразительных обстоятельства, которые не могли не ослабить его тревоги.

Во-первых, он узнал, что хитрый Фабр д'Эглантин, его бывший секретарь, делец, более других погрязший в темных комбинациях, пошел на весьма ловкий политический ход: видя, что все горит, он выступил в роли доносчика перед правительственными Комитетами и заблаговременно оговорил как своих компаньонов, так и общих партийных врагов. Это повысило доверие Комитетов к Фабру, и вместо обвиняемого он стал вдруг одним из судей: его пригласили принять участие в расследовании финансового заговора.

Во-вторых, Дантону становится известно, что, хотя в деле о заговоре имелись материалы, компрометирующие лично его, в частности донос, сделанный Базиром и утверждавший, что заговорщики рассчитывали опереться на бывшего министра юстиции, однако все эти материалы были исключены по приказу Комитетов и рассмотрению не подлежали.

Наконец в-третьих, Дантон определенно заметил, а сегодня общие наблюдения превращаются в уверенность, что Робеспьер, которого он считал своим главным противником, не только не проявляет к нему враждебности, но, напротив, как будто ищет с ним союза.

Если первый из этих фактов был Жоржу вполне понятен, то два остальных вначале поставили его в тупик. Однако он понял их подоплеку, как только более подробно разобрался в общем положении дел в столице.

«Эбертистский натиск», который начался еще в те дни, когда Дантон грохотал в Конвенте, требуя установления революционного правительства, вылился поздней осенью в «дехристианизаторское» движение. Началось с введения республиканского календаря, а кончилось попыткой упразднения религии и всех религиозных обрядов.

«Дехристианизаторы» Клоотс, Эбер, Шомет стали закрывать церкви, превращая их в места празднования «культа Разума». Многие священнослужители, в том числе и высшие, как парижский епископ Гобель, торжественно отреклись от сана.

Жорж прибыл в Париж в самый разгар этих событий. Он сразу же выступил против «дехристианизации». Он категорически потребовал и добился запрещения в стенах Конвента «антирелигиозных маскарадов».

Вот тогда-то он и поймал впервые благосклонный взгляд Робеспьера.