Дар божий. Соперницы

— Вороновский! На нас же люди смотрят!

— Пусть смотрят, — возразил он. — Эй, люди, смотрите на нас и завидуйте!

Основательный сосед на балконе вытащил трубку изо рта и с чувством причмокнул губами. Чего только в жизни не бывает! Посмотрев ещё раз на этих двоих, определённо сошедших с ума, он освободил трубку от табака и, захватив с балкона табуретку, отправился на кухню, к жене.

Несомненно, откровенное счастье других людей — дело заразительное, это как болезнь, передающаяся от одного к другому внезапно, незапланированно, стихийно и хаотично. К любви никогда невозможно подготовиться, просчитав и обосновав всё заранее.

Поставив табуретку на её законное место, счастливый обладатель белой майки подошёл к жене, готовившей что-то на плите. Масло фыркало, раскидывая мелкие колючие брызги вокруг себя, а на сковородке что-то шипело и соблазнительно пахло. Отклонившись подальше от огня, хозяйка переворачивала мясо, слегка щурясь и беспокоясь, что раскалённые острые капельки кипящей жидкости могут попасть на лицо. Мужчина неслышно подошёл сзади и, неловко обняв жену за талию, коснулся губами её затылка. Застыв на мгновение, растерявшись от такой давно забытой ласки, женщина сделала движение обернуться к мужу, но он, удерживая её и почему-то стесняясь смотреть ей в глаза, смущённо прошептал:

— Прости меня, Дени!

— За что?

— За то, что я, наверное, забыл, что мужчина может совершать глупые и прекрасные поступки. Прости меня за то, что я разучился это делать.

…Жидкое июньское солнышко ушло за облака, и на землю стали спускаться сумерки. Ира и Лев сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу, и пили хорошее красное вино, не спеша наслаждаясь его букетом.

— Знаешь, Лёвушка, мне никогда ещё за всю мою жизнь, ни единого разочка, никто так красиво не признавался в любви, ты первый.

— Я и сам никогда не вытворял ничего подобного, а тут как прорвало. Ты, наверное, догадываешься, что на бузотёрство, которое заложено в крови каждого мужчины от рождения, решаешься не каждый день, просто я не знал, как тебе признаться, чтобы ты услышала мои слова и запомнила их, мне всё время казалось, что я сказал не всё, что этого для тебя недостаточно.

— Ты сказал даже больше, чем я заслуживаю. Знаешь, я часто думала о тебе, и временами мне представлялось, что ты никогда не сможешь мне простить того, что я совершила. Знаешь, Лев, всё не так просто, и, наверное, сейчас наступил такой момент, когда я должна тебе многое рассказать…

— Тсс! — указательный палец Льва слегка коснулся губ Ирки, будто закрывая слова на замок. — Ты не о том говоришь, не нужно сейчас об этом.

— А когда будет нужно? — вдруг спросила она, и глаза её требовательно посмотрели на Вороновского. — Другого раза у меня, возможно, не будет! Ведь ты же не вернёшься?

— Я и сам ещё не знаю, Ир, — не стал лукавить Лев, снимая руку с её плеча. — Мне нужно время, чтобы разобраться.

— В чём разобраться? В чём?! — вырвалось вдруг у Иры. — В том, что мы любим друг друга, в этом тебе надо разобраться? Я не собираюсь рвать на куски твою драгоценную жизнь, я просто хочу знать, разве это так много, я просто хочу знать, увижу ли я тебя снова? Я не прошу у тебя ничего, мне ничего от тебя не нужно, я просто хочу понять, что значу в твоей жизни!

Голос её дрогнул, и она с опаской покосилась на Льва. Нет, в последний вечер ей не хотелось ссориться и выяснять отношения, но хуже неизвестности пытки нет.

— Мне нечего тебе сказать. Я не могу тебе что-то обещать, не зная твёрдо, сдержу ли слово, — грустно сказал он, — время покажет.

— Тебе нечего мне сказать? — Её глаза застыли, будто подёрнутые тоненькой корочкой мутноватого льда. — Совсем нечего? — Казалось, что внутри её что-то сломалось и, зазвенев, высыпалось на ладошку цветными, никому не нужными осколками битого стекла. — Никогда не думала, что мне придётся воевать с временем, — подумав немного, отступила Ирина.

— А ты не воюй, ты ему просто доверься, — посоветовал Лев.

Устав за день, ночная Оттава отдыхала. Остывали от дневного тепла камни и парапеты, ровными гирляндами больших круглых бусин зажигались на улице фонари, пустыми сонными глазами смотрели окошки закрытых на ночь ресторанов и магазинов. Перемигивались между собой светофоры, а воздух, наполненный ароматом тысяч тюльпанов и маков, был сладким и на ощупь почти тягучим, словно приторная медовая патока. Оттава засыпала, для того чтобы завтра начался новый день.

* * *

— Говорят, дождь в дорогу — к удаче. — Глаза Ирины были на мокром месте, и Лев видел, что, несмотря на все свои героические усилия не разводить лишней сырости, она вот-вот расплачется.

За огромными массивными стёклами шёл дождь, первый за всё время пребывания Льва в Канаде. Небо над аэропортом было низким, рыхлым, с клоками ранней, будто осенней проседи. Тяжёлые капли шлёпались увесистыми толстенькими шариками, хлюпая и чмокая по асфальту лётного поля. Из прохудившегося неба вода лилась уже много часов, не переставая ни на минутку, будто в чьей-то квартире прорвало кран. Струи дождя временами становились тише, и тогда казалось, что невидимый мастер вот-вот устранит течь, но, наверное, резьбу срывало опять, потому что дождь припускал по лужам с новой силой.

— Зря ты поехала меня провожать, Иришка, оставалась бы дома, — проговорил Вороновский, глядя, как по стеклу тонкой ломаной полоской стекает вода.

— Перед смертью не надышишься, тем более рейс должны отложить, вон дождь какой зарядил. Чего тебе здесь быть одному? — виновато откликнулась Ирина.

— Не люблю долгие проводы, люди стоят, выдавливают из себя какие-то слова, положенные при расставании, а сказать друг другу так ничего и не могут.

Капли кривыми дорожками расчерчивали слегка запотевшую поверхность окон, волглый тяжёлый воздух был холодным и злым. Ветер безжалостно трепал плащи людей, шагавших по мокрой полосе лётного поля. Издали они казались смешными карликовыми фигурками, передвигающимися медленно, словно муравьишки.

У входа на площадку, на самом краю козырька, застыли два тёмных птичьих силуэта. Убрав головы почти под самое крыло, они сидели, не шевелясь, словно неживые, обречённо опустив длинные, похожие на раздвоенные бельевые прищепки хвосты. По их чёрному восковому оперению скатывались потоки воды, соскальзывая вниз, будто с хорошо промасленного пергамента, но казалось, что они этого даже не замечают.

Глядя за окно, Ирина с надеждой подумала о том, что вылет определённо должны отложить — не лететь же в дождь, но неожиданно в динамике большого зала что-то сухо щёлкнуло и уверенный женский голос пригласил пассажиров проследовать на посадку. Как и положено, во избежание всяких недоразумений, сообщение повторили дважды: на французском, а затем на английском.

— Ну, вот и всё, — тихо произнесла Ирина, отступая на несколько шагов. Лев заметил, что её ладошки сжались в кулачки; губы улыбались, а глаза, наполненные до краёв отчаянием и болью, были какими-то безжизненными и пустыми. — Как там, у Голсуорси, «Конец главы»?

— Не нужно, дай мне запомнить тебя счастливой.

Лев шагнул к Ире, обнял её и, крепко прижав к себе, глубоко вдохнул знакомый запах рассыпавшихся по воротнику золотых прядей. Постояв так несколько мгновений, он порывисто поцеловал её и, не прощаясь, не оборачиваясь назад, словно боясь передумать, широко зашагал к турникету.