Дар кариатид

— Отчаянная ты, Валь, — с восхищением смотрела на солдатку Нина.

— Да что там! — махнула рукой Валентина. — На войне оно как, или сам стреляй. Или тебя убьют.

Нина с интересом всматривалась в лицо бывалой солдатки.

Летящие с легким надломом брови контрастировали с резковатыми очертаниями скул и подбородка. Тонкие. Нервные черты лица свидетельствовали о затаенной нежности и хрупкой женственности. Может быть, если бы не война, не было б в Валентине этой залихватской удали, а был бы огонек в глазах, как у Стефы.

Сияли и Валины карие глазищи, но по-другому — упрямо и сдержанно. И Нина знала, что причина этого счастливого лихорадочного блеска ни кто иной, как озорник Петруша. Но только Валя скорее отдаст врагу пистолет, что висит сбоку на ремне, чем признается в этом пусть даже самой себе. Хотя, конечно, пистолет не отдаст.

Дождя давно не было, и в солнечных лучах искрились пылинки.

Валя то жмурилась, подставляя солнышку веснушки, то прошивала окрестность взглядом.

Дорога привела в огромную деревню, вернее, теперь она почти вся осела обуглившимися развалинами, уже не тлевшими, но ещё исходившими дымом.

Валя замедлила шаг, и лицо её стало сосредоточенной маской. Резким движением отстранила Нину за спину.

— Ты слышала? — прошептала, зависнув на цыпочках в воздухе, Валентина.

Нина остановилась, замерла.

Ничего. Тишина и запах гари.

Валентина махнула рукой, молча приглашая следовать за ней. Нина старалась так же неслышно и быстро продвигаться по пепелищу, как товарищ сержант. Некстати подумалось о том, что жалко туфель из Черного замка. Ещё несколько шагав, и стали совсем черными. А Вале нипочем — её армейские ботинки не такого натерпелись.

…Уцелевшие окраины недружелюбно смотрели на непрошеных гостий выбитыми окнами и сошедшими с петель дверей. Собаки, как по команде, зашлись лаем.

— А ну пошли, не до вас, — потрепала Валя по шерсти самых любопытных из своры, подошедших совсем близко.

— Как волки! Сколько их! — испугалась было Нина голодных животных, но вспомнила, что питомцы Шрайбера никогда ее не трогали, и успокоилась. Собак было шесть.

— Видно, кормит их кто-то, — оценила ситуацию Валя и нырнула, как в норку, в одну недружелюбно распахнутую дверь. Нина последовала за ней. Дом встретил мрачной тишиной и открытыми шкафами, разбитой посудой и опрокинутыми стульями…

— Вряд ли найдем здесь что-нибудь, — зашагала Валя по комнатам. — Если только в сарае…

Из маленького строения во дворе доносилось кудахтанье.

Но яиц не оказалось и там. Только пара всполошившихся куриц.

— Есть куры, есть и яйца! — не оставляла упрямой надежды Валя.

Куры обнаружились кое-где и в других сарайчиках, тощие, насмерть перепуганные, и все-таки они были.

Но половина домов уже осталась позади, а в соломе, измятой наседками, только птичий помет, как насмешка.

— Кто-то, наверняка, в этой деревне…

Валентина не окончила фразу. Ответом на не заданный вопрос в двери возникла старая немка.

Она держалась бодро, хотя и опиралась о дверной косяк. Обесцвеченные временем глаза на худом лице с обвисшей кожей молча требовали «уходите».

Но раненым нужны были яйца.

— Нам нужны яйца. Яйца, — повторила Нина по-немецки.

Поняв, что от нее хотят, немка замерла на секунду от возмущения, раздувая ноздри от праведного гнева, и вдруг истошно закричала, замахала руками, загрозила сухонькими кулачками.

— Geht weg, Tiere! Нет, не отдам! Убирайтесь, звери! Geht weg aus unserem Dorf!

Валентина уже не сомневалась, что яйца в деревне есть, и по тревожному взгляду старухи, направленному на чердак догадалась, где они.

Та только охнуть успела, когда старший сержант метнулась мимо неё к деревянной лестнице, которая вела к вожделенным запасам.

Нина устремилась следом. Спохватившись, старуха вцепилась девушке в локоть. Хватка оказалась неожиданно сильной для такого тщедушного тела, и, пытаясь высвободиться, Нина рванула что было силы вперед к лестнице, увлекая за собой немку. Старуха разжала кулачок и упала вперед торсом, оказавшись на коленях.

Немка жалобно охала, и Нина так и осталась растерянно стоять внизу, перед лестницей, пока с потолка не свесилась довольная веснушчатая мордашка, а потом и не нарисовалась вся Валя целиком, победно сжимавшая заветную корзинку в руке.

— Десятков семь, не меньше! — приподняла её, будто взвешивая.

Осторожно сжимая добычу, резвой молодой кошкой в несколько прыжков соскочила вниз.

— Вот ведь хитрюга, в самый угол запрятала и скатертью накрыла, — пожаловалась на хозяйку, не сумевшую или не захотевшую покинуть деревню старший сержант. Весело кивнула младшей подруге. — Пойдем!

Но — не тут-то было — крепкая старуха успела подняться и приготовиться к новому нападению.

— Nein, ich gebe es nicht! — вцепилась она в корзину. — Geht weg, Tiere! Geht weg aus unserem Dorf!

Нет, не отдам! Убирайтесь, звери! Прочь из нашей деревни!

Валя молча достала из кобуры револьвер, показала оружие упрямой и та, кусая губы, замолчала, бессильно моргая ненавидящими глазами вслед уносящим припасы.

* * *

В госпиталь только что привезли раненых с передовой.

Товарищ капитан, спешившая с инструментами в операционную, едва не сбила с ног Валентину.

— Петрушу убили, — коротко сообщила на ходу.

— Петрушу? Убили? — слабым эхом отозвалась Валя. — Да как же так? Да как же…

Не вскрикнула даже. Качнулась только. Нина поспешила поддержить, но Валя устояла на ногах. Будто саваном, затянулись бледностью, заострились черты лица Валентины, а рука Невидимой стерла улыбку с веснушчатого лица.

Наклонившись над раненым в грудь солдатом, напряженно прислушивался к пульсу Владимир Петрович.

— Инструменты и спирт, — уловил он биение жизни в слабеющем теле.

Товарищ капитан уже приготовила бинты.

Глава 52 Встреча

— А мы с Анатолием в театр вчера ездили, живую Шульженко видела. Ты слышала бы. Соловей и соловей, — Манечка закатила глаза, глубоко и с наслаждением вздохнула и старательно вывела грудным не поставленным голосом: «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки…»

— В сам Берлин? — оторвала Нина взгляд от намыленной тарелки и с любопытством смотрела на новую подругу с таким же неугомонным характером и пушистыми ресницами, как у нее самой. Глаза Манечки так и лучились синей радостью, и, если бы не навсегда застывший в них испуг, можно было бы подумать, что они не видели войны.