Дар над бездной отчаяния

Публика свищет и хохочет. Пар от дыхания сотен людей плывет кверху, стынет под брезентовым куполом игольчатым инеем.

– Ваш выход, господин Журавин, – краснощёкий, всегда довольный собой, Кольберг похлопывает Григория по плечу. Вот уже второй месяц Григорий каждый день выезжает в коляске на манеж и всё никак не привыкнет. Волнуется несказанно.

– Будешь любить публику, публика полюбит тебя! – твердит Кольберг. – Maхen с любовью!

На Григории чёрная атласная мантия. Колёса коляски блестят золотой краской. За спинкой коляски не попадает зуб на зуб от холода полуголый чёрный эфиоп: в носу кольца, на голове гребень из петушиных перьев. Это приставленный в услужение к Григорию цирковой мальчик Стёпка. Полгода назад его, полузамёрзшего, подобрал в Саратове Кольберг. С тех пор малый живёт при цирке. Стёпкина дрожь передаётся и Григорию.

– Препочтеннейшая публика! – кричит Кольберг в медный рупор. – Вы счастливые люди. Первые на земном шаре увидите чудо из чудес. Человек без рук и без ног сделает то, что не сумеет сделать никто из нас! Встречайте, профессор худо жественных искусств Рафаэль Мадридский!

Стёпка, сотрясаясь полуголым телом, выкатывает Григория на середину манежа, устанавливает перед ним мольберт. Хлопанье и крики наэлектризовывают Гришу. От волнения ему разом делается жарко.

– Внимание, внимание! – надрывается Кольберг. – Господа зрители, попросите Рафаэля Мадридского нарисовать, что вы желаете. Не слышу?!

«Ворону!», «Чайник!», «Лошадь!», «Извозчика!», «Рубль!», «Мою тёщу!» – несутся крики из рядов. – «Попугая», «Клоуна!..»

Кольберг подскочил, нагнулся к Григорию, делая вид, что советуется. «Гриша, – шепчет ему. – Зрители тебя любят!» Вскинул медный рупор.

– Рафаэль Мадридский желает нарисовать тё щу. Кто просил нарисовать любимую тёщу?!

В верхних рядах пухнет шум. Бравый молодец тянет на манеж дебелую, пудов на восемь, тетёху с квадратными бёдрами. Пока они спускались на манеж, Стёпка-Мавр носился по рядам, совал под нос почтенной публике белый лист: «Видите, чисто!».

Григорий пристально вглядывается в киснущую от смеха тёщу. Полушалок над покатым лбом, широкие крылья носа, один глаз косит. Родинка на щеке… Стёпка-Мавр вставил ему в зубы специально сделанный зажим с чёрным грифелем. Гремит музыка. Ковёрные занимают публику, пока он рисует. «Зачем так скрупулёзно?», – качает головой за кулисами Кольберг.

– Стёпка, поддержи мольберт, – во рту копится слюна. Он сглатывает. Линия подбородка ломается, но сходство поймано. Мавр сдёрнул лист с портретом с мольберта, помчался вдоль рядов: «Похожа? Она?..». Тёща, кислая от смеха, уколыхалась на место. «Схожа!», «Вылитая», «Зря профессор мучился. Приложил бы лист к харе, да обвёл карандашом-то», – несутся выкрики сверху.

– Кто желает получить на память нерукотворный портрет, прошу на манеж! – перекрывая смех и выкрики, звенит рупор. Стёпка всё еще мотается меж рядов с портретом.

«Сто раз пенял ему, сперва грифель из зубов освободи, а потом убегай, – сердился Григорий, языком отрывая прилипшую к дёснам резинку. Он так и не мог привыкнуть к аплодисментам и крикам восторга, которые вызывали у публики его наброски.

– Кланяйся, кланяйся, – шипел ему из-за ку лис Кольберг. Тем временем на манеж лезли зрители. К коляске посунулся молоденький чиновник, в волнении закричал в самое ухо:

– Ваше степенство, господин Рафаэль, извольте с моей физии партрет-с срисовать при моей значительной финансовой благодарности. – Ловко сунул в ладонь подбежавшему Стёпке-Мавру полтинник. Сел на стул и тут же грохнулся затылком на манеж. Стул из-под чиновника ловко выдернул кучерявый парняга в распахнутом шубняке и хромовых сапогах. Сел сам.

– Малюй, Рафаэль, самарского горчишника.

– Почтенная публика, sснnel gehen на свои места, – рассерженной вороной метался Кольберг. Летели из рупора брызги слюны. Пока зрители утихомиривались, Григорий набросал профиль горчишника.

– А где другой глаз? – Луком и водкой дохнул на Григория парень. – Ну-ка подрисовывай второй.

– Ты боком ко мне сел. Мне один глаз виден, – растерялся Григорий.

– Ничо не знаю. Уродство произвёл, – дурашливо орал тот. – Караул, глаза лишили!

– Щас подрисуем, – за спиной горчишника горой возвысился силач Стобыков, «дикий человек, питающийся исключительно сырым мясом», как представляли его в афишах. Стобыков рвал на манеже цепи и на спор убивал об лоб поросёнка. Он схватил горчишника за ворот шубняка, тот вывернулся и в одной рубахе под улюлюканье кинулся в ряды. Стобыков аккуратно положил полушубок на бортик и удалился. Григория долго не отпускали.

Три раза по знаку Кольберга Стёпка, синий от холода, увозил Григория за кулисы, но поднимался такой топот и свист, что приходилось возвращаться, раскланиваться.

…В тот день укротителю львов Тернеру исполнилось пятьдесят лет. По этому случаю владелец цирка Аким Никонов выделил Тернеру хорошую премию. На неё тот и организовал в гостиничном ресторане празднование. Позвали и Григория.

Артисты цирка, самолюбивые, наивные, а иной раз и жестокие, как дети, сразу почувствовали в новом сотоварище по манежу добрую душу и великое терпение. Видя его смущение, наперебой тормошили, веселили шутками и розыгрышами.

В одночасье переброшенный из крестьянской избы на цирковой манеж, Григорий до сих пор был как во сне. Вокруг него кипел сказочный невиданный мир, удивительный, весёлый и непонятный. Если бы у них в Селезнёвке взрослый мужик целыми днями ходил по двору, подбрасывал и ловил бы ложки, плошки, поварёшки, то прослыл бы дураком на веки вечные. А тут только этим и занимались. Прыгали, плясами, скакали, летали – «работали свой номер». Пуще всего Григорий дивился на воздушных гимнастов и укротителей хищников. Первый, с кем он подружился, был укротитель львов и тигров, именинник немец Тернер. Григорий с раскрытым ртом глядел, как дрессировщик, будто пастух, щёлкает бичом и львы, послушные, как телята, трусцой бегут по кругу. Рассаживаются по тумбам. Чудно было Григорию и то, что не львов и тигров, а свою жену Лизетту, в прошлом цирковую борчиху, пуще огня боялся отважный Тернер. Подвыпив, забирался в клеть к огромному льву Цезарю и засыпал в уголке на соломе. Не похож был на всех ранее знакомых и Кольберг. Единовластный начальник во времена отсутствия хозяина, он вёл себя с артистами как равный.

За столом все поздравляли Тернера, воздушные гимнастки целовали его в румяные щёки, мужчины хлопали по плечам, тянулись стаканами.

Стёпка-Мавр был при Григории неотступно. Краснел до корней волос, когда, поднося ему ко рту кусок рыбы или пирога, ронял под стол. Гриша, привыкший быть всю жизнь с Афоней, конфузился не меньше Стёпки.

И еды такой Григорий дома век не видал. Сквозь застывший тонкий лёд желтело витражными цветками заливное. Перед Кольбергом на блюде, расшеперив крылья, того и гляди взлетит, куропатка. Прижмурив глазки, «дремал» в центре стола золотистый поросёнок с колечками лука на носу. Плыл по краю скатерти, грозя шипами, остромордый осётр. Блестели ведёрки с шампанским во льду.

– Господа, друзья, – сиял золотом зубов Кольберг – Я от всего вымытого, как это правильно, чистого сердца благодарю вас. И хочу поздравить с тем, что в нашей цирковой семье появился уникум. Талантливые артисты есть во всех цирках, но такого, как Григорий, нет нигде. Выпьем за именинника и за нашего нового товарища!

Все тянулись и чокались с фужером, который поднимал Стёпка-Мавр.

– Поставь, – велел Григорий, когда Стёпка поднёс его к его рту.

Он взял фужер за край зубами, и, запрокидывая голову, выпил шампанское, не пролив ни капли. Все зааплодировали.