Дар над бездной отчаяния

– Помню такого, ещё при отце Смирнов поставлял водку к царскому двору. Оно и в самом деле, честь дороже выгоды!

После ухода Столыпина он пригласил Воейкова, распорядился насчёт прибытия в царскую резиденцию самарского крестьянина Григория Никифоровича Журавина за царский счет.

2

Сказано царское слово, и поезд мчит Григория и Стёпку из Самары в Петербург. Сопровождает их чиновник по особым поручениям Аркадий Борисович Воронин. Чёрные глаза, чёрные усики, бородка. Молод, предупредителен, прост в обращении: «Сам государь-император изъявил желание видеть вас…».

– Меня – тоже? – Стёпка за пять лет жизни в деревне распрямился, вырос. Сделался вальяжен. Но ещё пуще привязался к Григорию. И несказанно горд был поездкой, выговорить страшно, – к самому государю-императору.

– Аудиенция назначена только Григорию Никифоровичу, – засмеялся Воронин. – Не огорчайся. Рядом с царём – рядом со смертью.

– Как так?

– А так. Раньше не угодил царю в чём – голова с плеч. А теперь, – Воронин понизил голос, – на царей покушаются, бомбы взрывают… – Заметив, что Григорий не поддерживает их разговор, осёкся.

– А на что нужен Григорий Никифорович государю? – не унимался Стёпка. – Срисовать кого?

…Григорий слышал и не слышал их разговор. Он весь был устремлён за окно, где играла на солнце красками осени природа. Трепетали на ветру листья берёз, багряными плащаницами взмётывались заросли молодых клёнов, широко стлались зелёные ковры озимей, отороченные по горизонту тёмными сосновыми борами. Обрывками серебряных ниток взблескивали извивы речек. Рассыпанными бусинами голубели озёра. И все эти радужные с грустинкой увядания краски расплёскивались вдаль, перетекали в небесную синь, осиянные венцом солнечных лучей. Сердце полнилось тихим восторгом, летело за вагонное окно ввысь: «Господи, слава Тебе, Господи, что всё это есть, – шептал он в умилении. – Какая божественная красота, какие простые чудные краски. Живая икона земли русской. Пойдут снега, и земля убелится. Грязь, пожарища, вырубки – все грехи наши покроет Господь в своей неизречённой милости…».

– Григорий Никифорович, извольте чайку по пить, – позвал Воронин. – Грибы, наверное, в ле сах высыпали. Люблю собирать грибы. А вы?

Поперхнулся, опять забыв про его убожество… На стыках рельсов вагон раскачивало. Стёпка поил Григория и никак не мог приладиться. Чай расплёскивался на рубаху.

– Вынь из подстаканника. Я сам. Воронин глядел на него с жалостью. Григорий взял зубами за край стакана, отхлебнул, поставил, не пролив ни капли. Переждал, опять пригубил. «Он подгадал, пока вагон идёт между стыками, отхлёбывает, – догадался Воронин. – Сметлив…».

На вокзале в Петербурге их встречали. Накрапывал дождичек. Стёпка и Воронин перенесли Григория на руках в стоявший на площадке автомобиль, усадили. Шофёр в жёлтых по локоть крагах и в таком же жёлтом шлеме, весь в кожаном, подмигнул Стёпке:

– Чо рот раскрыл, а не поёшь?

– Запевай, подпою, – отбрил его тот.

Смех этот и слова не понравились шофёру. Он опустил со лба на глаза огромные очки. Погрузили поклажу. Воронин уселся на переднее сиденье. Покатили. Народ останавливался. Показывал пальцами.

– Я как фокус на манеже жду, – прокричал Стёпка Григорию на ухо. – Откуда спрятанные в машине лошади выскачут…

– Мы сейчас едем в Царское Село, – повернулся к ним Воронин. – На завтра запланирована встреча с государем.

…Жильё из двух комнат и ванной им отвели в двухэтажном особняке, где жила прислуга. Стёпка метался туда-сюда в радостном исступлении. Убегал, знакомился, возвращался с вытаращенными глазами:

– Григорий Никифорович, вечером вот эти стеклянные пузыри под потолком загорятся, ликстричество называется. Вот эту пипочку вдавишь… Слыхал, вода льется? Клизет там. Я сперва думал, ваза напольная под цветы. Мне услужающий разъяснил. На него и садиться страшно. Из трубы кто дёрнет… Парк здеся. Козы дикие скачут. Меня увидали, ушки наставили. Копытцами передними бьют, серчают… Иду, слышь, навстречу человек. На голове шапка с перьями, камзол, штанцы до колен, башмаки блестящие, а рожа сажей зачерчена. Во, думаю, и братья-циркачи тут. Пригляделся, сажа больно ровно размазана. Батюшки-матушки, эфиоп натуральный. Зубы белые. Поклонился мне… Григорий Никифорович, ты, слышь, царю про меня ничо не говори, а то выгонят отседова…

– Не скажу, – посмеивался Гриша, мыслями, будто забором, отгороженный от стёпкиных восторгов. «Раз велели кисти и краски с собой взять, значит, икону какую старинную придётся списывать… А то без меня нет у них изографов изрядных…».

Под вечер пришёл цирюльник, конопатый, весёлый. Подравнял Григорию бороду, усы. Весь вечер они со Стёпкой дивились на стеклянные пузыри, внутри которых горела добела раскалённая пружинка. Стёпка залезал на табуретку, трогал, отдёргивал руку: «Горячая, зараза. А не дыминки».

Утром завтракали. Явился скороход, думали, генерал. Эполет на правом плече, мундир с золотыми пуговицами. Всё блестит. Ликом строгий. Следом пришли два богатыря в золочёных камзолах. Штаны по колено, пряжки на башмаках сверкают. На Стёпку – ноль внимания, будто он прозрачный. Долго приноравливались, как нести Григория. Несли тряско. Боялся, уронят. То и дело останавливались, ставили его наземь, отпыхивались. Мужики в деревне носили куда ловчее. Во дворце на лестницах и вовсе задышали, будто воз гружёный на себе везли. Два чёрных эфиопа с белыми перьями распахнули двери на стороны. Григория внесли в кабинет, поставили на паркет и пропали. Из-за стола в глубине поднялся человек в полевом мундире полковника. Григорий узнал в нём императора, подивился. Тогда, при посещении пострадавших в больнице, его юношеское лицо полыхало состраданием и жалостью. Теперь же лик государя нёс в себе отсвет горнего огня, выжегшего юношескую чувственность.

Жизнь души, очищенной и закалённой этим огнём, сосредоточилась в его глазах, лучившихся особенным светом. Григорий ощутил, как под этим взглядом пропала пропасть, разделявшая императора самого могущественного на земле государства и его, самарского крестьянина-калеку. Император, подходя к нему, огляделся по сторонам, присел на край ближнего дивана. «Так всегда делала Даша, – вспомнил вдруг Григорий, – чтобы быть вровень со мной…». Всё то огромное напряжение, копившееся в нём от момента, когда он узнал о приглашении, до этих дверей с чёрными эфиопами, вдруг улетучилось. И он отвечал безо всякой робости.

– Не болят к ненастью поломанные рёбра? – спросил император. – Тебе же на Ходынке, помню, рёбра сломали?

– И думать забыл, ваше императорское величество, – отвечал Григорий. – Даже ни-ни.

– Не ропщешь, что Господь тебя бездвиженьем отличил?

– Помилуй, государь, – Гриша запнулся, назвав собеседника не так, как учили. – Он, Милостивец, меня, будто карандашик, очинил со всех боков. Заострил на дело Божье. Так-то отвлечений меньше. Бывает, во сне увижу, руки-ноги выросли, страшно делается. Бегу во сне, сам не знаю, зачем, руками хватаю всё, что ни попадя. А дело то, на какое Господь сподобил, не движется. Проснусь, слава Богу, не выросли.

– Чудно ты рассуждаешь, Григорий Никифоров, – государь улыбнулся светло. – Тяжко ведь зубами-то рисовать. Я перед твоим приходом попытался, челюсти сводит.

– Зато тут нутром пишешь, а там – рукой.

– Хочу я, чтобы ты, Григорий, написал портрет моей семьи. Сможешь?

– А почему нет? С Божьей помощью, ваше им ператорское величество, и с великой радостью. Мне для этого дела столик особый потребуется. А все причиндалы, кисти, краски у меня с собой…

Император расспросил Григория, идут ли крестьяне их деревни на отруба. Что думают о реформах и свободах.