Дарвин и Гексли
Шрифт:
В частной жизни викторианцев скорбь была героическим чувством. Благопристойный черный цвет зонтов и труб на крышах, который лишь подчеркивал обыденность будничной жизни, обретал в бархатных гробовых покровах и траурном убранстве лошадей мрачное великолепие, придающее смерти пышность и торжественность. Эмме претила вся эта мишура, и она не поехала на церемонию в аббатство.
Пропускали на похороны с Угла Поэтов по пригласительным билетам с черным обрезом. Доступ был разрешен только в глубоком трауре. До слуха важных дам и господ, наполнивших аббатство чванным шорохом черных шелков и тонкого сукна, донеслось тихое пение отроческих голосов, оно нарастало; процессия направлялась сквозь аркады к западному фасаду собора. Вот распахнулись тяжелые двери, громче грянуло пение, и хор двинулся по нефу. Гроб внесли Гексли, Гукер, Уоллес, Леббок, Джеймс Рассел Лоуэлл, каноник Феррар, один граф, два герцога и президент Королевского общества; толпу всколыхнуло горестное волнение. Видно было, как сдерживают слезы Гексли, Леббок и Гуккер. Уильям Дарвин, сидя среди родных покойного, почувствовал, что в соборе сквозняк. С присущей Дарвинам серьезностью перед угрозой возможного вторжения болезни он спокойно водрузил на свою лысую макушку пару черных перчаток и так просидел до конца службы. Наконец гроб опустили в глубокую могилу, рядом
«Таймс» осветила происшедшее с приличествующей случаю важностью и уважительным вниманием к подробностям погребения. Спенсер, который превозмог острую неприязнь к нелепости церковного обряда и явился на похороны, был поражен тем, какая нескрываемая личная симпатия обнаружилась у всех к усопшему. На Гальтона явно подействовала обстановка, но по здравом размышлении он счел, что все это слишком смахивает на присуждение ученой степени в университете. Впрочем, что ни говори, а впечатление осталось — во всяком случае, он написал письмо в газету «Пэл-Мэл», предлагая снять в аббатстве прежний витраж на сюжет ветхозаветной сказки о сотворении мира и в честь их великого сородича заменить его новым, отображающим эволюцию. От настоятеля Вестминстерского аббатства «охотно согласен» на это доктринерское предложение не последовало.
Почти сразу же после похорон Гексли написал для очередного номера журнала «Нейчур» краткие воспоминания о своем старом друге. В них, пожалуй, содержится наиболее ценное из того, что ему удалось подметить за свою жизнь в другом человеческом существе. Определяющий принцип дарвиновской личности, как представляется Гексли, это какая-то упрямая, можно даже сказать, исступленная честность, которая действовала и как узда, и как побуждающая сила, «удерживая в должных границах его живое воображение и громадные способности к отвлеченному мышлению» и вместе с тем побуждая его «осуществлять исполинский труд самостоятельных исследований». В беседах с Дарвйном Томасу Гексли невольно приходил на ум Сократ. Тот же «безыскусственный юмор», то же «стремление находить другого умней себя», та же «вера в верховную власть разума».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
14
СЛАВЕН В ВИКТОРИАНЦАХ
Дальнейший путь Гексли резче обозначает для нас его несхожесть с путем Дарвина. Если метаморфозу, пережитую Дарвином, можно сравнить с онтогенезом ракообразного, то метаморфозу Гексли — с онтогенезом бабочки.
Дарвин, словно рак-отшельник, все более замыкался в своей раковине; Гексли, широко расправив крылья, покорял все новые просторы. Для эволюции и науки эти два процесса были примерно равнозначны, однако полет выглядел, естественно, импозантней. Благодаря своим дружеским связям, своим популярным лекциям и научным докладам, своим выступлениям в газетах и журналах Гексли стал важной фигурой во всех сражениях, какие разыгрывались в духовной жизни Европы, стал живым олицетворением воинствующей науки.
Заседания, доклады, комитеты, конференции, всевозможные дела, общественные и научные, из года в год заставляли его проводить столько времени в поездах и отелях, что он стал как бы гостем в собственном доме. Вернется, расскажет о своих похождениях, ахнет, увидев, как выросли и поумнели дети. Но далеко ли он был, близко ли, он неизменно и властно присутствовал в самой гуще их жизни. «Как бы не так, злючка несчастная, стану я с тобой спорить о политике в Афганистане», — пишет он своей дочке Джесси и немедленно со всем своим наступательным пылом заводит с нею об этом долгий спор.
«Дети заставляют нас меняться больше, чем что-либо другое в нашей жизни, — писал он Геккелю. — Они удивительно способствуют нашей зрелости, и жизнь становится с ними в десять раз более стоящей». Своих друзей холостяков он постоянно уговаривал жениться.
В супружестве Гексли обрел спасительную твердыню, защиту от своей затаенной тоски и одиночества, «…любовь, — писал он в знаменитом письме к Кингсли, — открыла мне святые стороны человеческой природы и внушила глубокое чувство ответственности». Нет сомнений, что ему довелось испытать романтическую любовь во всей силе ее викторианской высоконравственности и серьезности, а впрочем, построенную на добротной практической основе. Из биографии Гексли непосредственно о его жене узнаешь немногое: она терпеть не могла званых обедов, писала заботливые записки холостякам и всякому старалась всучить стихи Теннисона. «Ты подвергаешь беднягу Дарвина жестокой пытке Теннисоном», — остерегал ее муж. И все же, читая между строк, видишь, что, несмотря на все ее материнские и хозяйственные заботы, она всегда способна была оправдать его доверие, вникнуть в любую проблему, в какую ему случалось ее посвятить. Все, что касалось его, вызывало в ней горячий интерес. «Я предвижу, что тебе до смерти захочется узнать, как сошла моя сегодняшняя лекция, — писал он ей в 1875 году, — и оттого я сел черкнуть тебе несколько строк, хотя у тебя уже нынче были от меня вести». Во всех затруднительных этических вопросах она была его совестью. Скажем, брать ли ему деньги за доклад на открытии Университета Джонса Гопкинса? Решено было не брать. Он отдавал ей на суд все, что писал. Нет-нет да и мелькнут среди его бумаг любопытные замечания о ее роли первого критика его работ.
Схема обмера черепов по методу Т. Гексли.
«Мне встретился Гроув, редактор „Макмиллана“… — писал он ей в 1868 году. — Он вытащил из кармана оттиск моей лекции и говорит:
— Слушайте, тут у вас есть одно место, в котором ничего не разберешь.
…Взглянул я, куда он тычет пальцем, — и что ты думаешь, оказалось, это тот самый кусок, который ты разбранила, когда я читал тебе эту лекцию у моря! Я ему рассказал про это и обещал, что признаюсь тебе, — хоть, может быть, ты после этого и заважничаешь».
Понимая, что «Хэл» все время переутомляется, Генриетта правдами и неправдами норовила отправить его отдохнуть, а в 80-х годах, когда у него пошатнулось здоровье, сумела заставить его слушаться врача. Сэр
Эндрю Кларк, как писал Гексли в 1884 году своему ассистенту Фостеру, велел ему прожить четыре месяца на юге. «Чертовская незадача, но, откровенно говоря, я думаю, он требует этого не зря. К тому же я обещал жене, что сделаю, как он решит». Есть все основания полагать, что не кто иной, как она, в конечном счете убедила его подать в отставку. Одно из писем 1884 года ясно свидетельствует, что на сей счет меж супругами давно уже ведется спор. Гексли доказывает, что его долг по отношению к его непосредственному начальнику и к Горному училищу — как можно дольше не уходить от дел:«Мне никогда не избавиться от сознания, что я дурно поступил, если я не сделаю все возможное, чтобы отплатить Доннелли, который вот уже двенадцать лет таким молодцом стоит за меня и за училище. А так как мне и без того очень свойственно хандрить из-за своих упущений, я не хочу, чтобы ты приумножала число бесов, которые меня мучают. Ты должна тут помочь… и еcли я веду себя по-донкихотски, возьми на себя разок роль Санчо».
Разумеется, в роли Санчо она выступала бессменно.
Но в 60-х годах весь белый свет был Гексли тесен, и обязанностей всегда не хватало, и все, за что бы он ни брался, лишь увеличивало его силу и влияние. Обнаружив, что непомерное количество дел и нагрузок отрывает его от самых близких друзей, он предложил Гукеру, чтобы чаще встречаться — а кстати, придумывать себе новые дела и нагрузки, — преобразовать их кружок в клуб. Гукер охотно согласился, и 3 ноября 1864 года члены клуба собрались за обедом на Албемарл-стрит в отеле «Святой Георгий», который, таким образом, и стал развеселым Олимпом современной науки вплоть до конца 80-х годов, когда обеды перенесли в «Атеней». Озадаченные избытком предлагаемых названий, члены клуба так долго пребывали безымянными, что по предложению супруги одного из них, миссис Беек, их окрестили «Икс-клуб». Очень скоро это название обросло чуть зловещей таинственностью. Как-то раз в курительной «Атенея» Гексли с изумлением, но с таким видом, будто его это нисколько не касается, подслушал нижеследующий диалог двух ученых собратьев:
— Кстати, А., вы что-нибудь знаете про «Икс-клуб»?
— Как же, Б., слыхал. Чем у них там занимаются?
— Да вот, вершат дела науки, и, в общем, надо признать, справляются недурно.
Состав клуба — Беск [192] , Франкленд [193] , Херст, Леббок, Споттисвуд [194] , Тиндаль, Спенсер, Гукер и Гексли — являл собой весьма избранный и замкнутый круг, плеяду ярчайших звезд науки. Все они, кроме Спенсера, были президенты и секретари научных обществ, обладатели Королевских, Коплеевских, Румфордовских медалей — таким людям стоит даже в самом беззаботном расположении духа собраться вместе за столом, как непременно будут приняты какие-то серьезные решения. Они обсуждали, часто с большой обстоятельностью, политику научных обществ, проекты новых музеев, журналов, ход борьбы против религии и классического образования на страницах печати, место науки в современном образовании. Больше того, это были не просто девять знаменитостей. Сообща они были знакомы почти со всеми крупнейшими учеными мира, а также со многими видными радикалами и людьми, сочувствующими науке. На их обедах в разное время перебывали гостями Дарвин, Гельмгольц, Аза Грей, Агассис, Юмэнс [195] , Джон Морли, Роберт Лоу [196] , епископ Коленсо и многие другие. Сами члены клуба представляли столько наук и так достойно, что могли бы, как похвалялся Гексли, спокойно написать своими силами почти все статьи для научной энциклопедии. В английской науке они, по сути дела, составляли как бы неофициальный кабинет министров, объединенный надежной близостью дружеского застолья.
192
Беск Джордж (1807–1886) — английский хирург, зоолог, палеонтолог.
193
Франкленд Эдвард (1825–1899) — крупный английский химик-органик. Его работы имели большое значение для развития современной химии. Положил основание учению о валентности.
194
Споттисвуд Уильям (1825–1883) — английский математик и физик, изучал, в частности, поляризацию света и электрические разряды в газах. Президент Королевского общества (1880–1883).
195
Юмэнс Эдвард Ливингстон (1821–1887) — американский писатель. Корреспондент и почитатель Герберта Спенсера, способствовал распространению его книг в США.
196
Лоу Роберт (1802–1874) — английский натуралист, известный в свое время работами по паукам, моллюскам, рыбам и растениям Мадейры.
Для Герберта Спенсера «Икс» был сущей находкой. Среди этой ученой непринужденности он чувствовал себя как рыба в воде, тем более что постоянно подыскивал себе новые способы добывать информацию. С годами он сделался совсем не способен к послушливой безучастности, необходимой для того, чтобы одолеть большую книгу, — при нем довольно было прочесть вслух хоть кусочек, как, он тут же рвался возразить или дополнить. Ни один современный ему мыслитель не читал так мало перед тем, как так много написать. К своей «Психологии» он готовился главным образом, копаясь в «Пролегоменах к логике» Мэнселя [197] , к своей «Биологии» — изучая «Основания сравнительной физиологии» Карпентера. Он создал трактат по социологии, не читая Конта, и трактат по этике, не читая, по всей видимости, ничего на эту тему. Клубы служили Спенсеру отличной заменой чтению. Он самолично выкачивал все, что нужно, из авторов. Пройдется часов в двенадцать вдоль Кенсингтон-Гарденс по пути в «Атеней», позавтракает с одним светилом, подцепит за пуговицу другое, сразится на бильярде с третьим, полистает в библиотеке журналы, набираясь фактов, — и он уже превосходно оснащен для утренней порции трудов над очередным сочинением.
197
Мэнсель Генри Лонгвилль (1820–1871) — английский философ, церковный писатель. Последователь Гамильтона.