Даша Светлова

И вдруг я узнала.

— Сашка! — закричала я во весь голос, и перед глазами у меня пошли круги.

Не успела я опомниться, как Сашка мой спрыгнул с коня и вихрем налетел на меня.

— Ну и здорово! — вскрикивал он, обнимая меня и смеясь. — Нет, ты скажи, как здорово получается!

Он тискал мои плечи и все смеялся, и лицо его светилось. Теперь я видела, что это мой Сашка. Я узнавала милые его черты — высоко вскинутые брови, смешливый девичий рот, родинку у глаза. Это был Сашка, мой чудный Сашка, мое детство, мои прежние вольные годы. Я глянула в них, и у меня защемило сердце.

— Ну, как живешь, сестренка? — торопливо спрашивал Сашка. — Как кормишься?

Я ничего не ответила и, прижавшись к Сашке всем телом, горько заплакала.

Сашка был удивлен.

— Ты что? Ты что, сестренка? Слышь? — говорил он испуганно и сбивчиво.

Я все не отвечала. Я только поглядела на него заплаканными глазами, и, должно быть, кроме радости встречи, в них было и другое, и, должно быть, у Сашкиного сердца тоже был свой разум, опережавший голову.

— Плохо? А? — переполошился он. — Плохо? Говори.

Я заплакала сильней. Сердце мое было переполнено. Я и сама не знала, почему так сильно плакала. Должно быть, пришло мне вылить накопленные слезы.

— Эге! — сказал кто-то возле нас. — Да ты не промах, Сашка! Только заскакал, а уже девку зацапал. Важный боец!

Мы оглянулись. В двух шагах от нас стоял высокий дядя, подпоясанный веревкой, на которой болтался наган. Сашка смущенно одернул гимнастерку и сказал отрывистой скороговоркой:

— Брось, Афанасьев! То сестренка. Восемь годов не видались. А тут на тебе.

Он все еще был растерян, и губы все еще дрожали в улыбке. Она не хотела, казалось, сводить с молодого лица. Он и говорил улыбаясь.

Через минуту мы расстались. Сашка выспросил, где я живу, и пошел с товарищем в штаб. Я воротилась домой без воды и в слезах. На меня набросились с расспросами. Я ничего не отвечала — только плакала. Все решили, что меня изобидели красные, и свекор, ругаясь, побежал припереть ворота.

Весь день я плакала. Работа валилась из рук. Свекровь из себя выходила от злости. Но мне было все равно. Я едва слышала, что она говорила. Наконец, на меня махнули рукой и оставили в покое. Я сидела в уголке в сенях и плакала. Я не знаю, откуда только у меня слезы брались. Все мне стало вдруг постыло. Я как бы увидела себя и, пригорюнясь, оглядывала пройденную жизнь. Вечером я пересказала ее Сашке. Он слушал, покусывая губы, и лицо его, молодое и свежее, на котором неугасимо сияла жизнь, мрачнело все больше и больше.

— Ладно, — сказал Сашка мрачно. — Бога нет, крой дальше. Устроим.

Он был очень огорчен. Ему было больно — я это видела. Он любил меня. Он, может быть, и сам всплакнул бы, но красному бойцу невозможно было плакать — и он крепился.

О дальнейшем я рассказываю не только из того, что тогда знала (я, собственно, тогда мало знала), но и из того, что стало известно мне потом.

Белые все время были недалеко. Деревня глухо волновалась. Несколько кулаков исчезли — ушли к белым. Оставшиеся их родичи и соумышленники держали с ними связь и готовились устроить красным баню. Красные как-то узнали об этом. У кулаков стали искать оружие. Пришли к нам четверо, и с ними Сашка. Свекор был зелен от злости. Я знала, что он ненавидит их и если б мог, то передушил бы их на месте — всех до одного, и моего Сашку тоже. Он был враг Сашки, моего Сашки, и он стал моим врагом. С этого все и началось — с чувства.

Они искали оружие. Они ничего не нашли. Сашка ходил по двору, сумрачно покусывая губы и подергивая винтовку за плечом. Я следила за ним издали. Я боялась за него.

У стенки хлева мы встретились. Сашка посмотрел на меня как-то странно. Потом он оглянулся по сторонам, будто хотел убедиться, что никто нас не подслушивает. Ему хотелось спросить о чем-то меня, я видела это. Я стояла, припав спиной к стенке хлева. Он все смотрел на меня. И вдруг я поняла, зачем Сашка оглянулся по сторонам и о чем он хочет спросить. К щекам моим прилила краска. Сердце сильно забилось. Я опустила голову и указала пальцем на заднюю стенку.

— Здесь… аршин от стены… под навозом…

Сашка чуть кивнул головой и пошел к овину. Из овина вдруг вынырнул свекор. Сашка шел ему навстречу. Когда они разминулись, Сашка повернулся и проводил его глазами. Свекор, подходя, все смотрел на меня, желая, видимо, что-то сказать мне. Сашка стоял и следил за каждым его движением. Свекор украдкой оглянулся. Сашка все стоял и глядел. Свекор прошел, ничего не сказав, только глянул на меня быстрыми глазками, в которых стояли сейчас угроза, приказание и предостережение.

Я поняла, и сердце мое радостно забилось. Я начинала платить долги.

Оружие нашли.

Я стояла у притолоки и смотрела, как его откапывали. Сашка не обращал будто бы на меня никакого внимания. Но свекра обмануть было трудно. Он уже все учуял. Он так посмотрел на меня, что у меня мурашки поползли по спине. В то же время меня охватила злобная радость. Я видела, что свекор как бешеный, и его бешенство радовало меня. Я мстила за себя. Но в то же время мне было страшно. Я видела, что будет, когда Сашка и его товарищи уйдут. Я знала, что меня будут бить долго, зверино, всей семьей и, может быть, убьют. И все же я испытывала радость — ужас и радость вместе.

Но вышло, в конце концов, так, что страшное меня миновало. Когда красные собирались уходить, Сашка кивнул на меня и сказал с нарочитой суровостью:

— А вам, гражданочка, придется прогуляться с нами в штаб.

Он взял меня с собой. Он был хитрый, мой Сашка. Он спас меня.

В штабе он сказал мне решительно:

— Будет. Бога нет, крой дальше. С нами пойдешь, сестренка.

Картина такая: за столом сидит девушка и пишет. Она торопится. Надо какую-то заметку переписать. Типография ждет. Девушка тяжко вздыхает. Дело подвигается туго. Она пачкает пальцы чернилами. Волосы падают на бумагу. Она досадливо отмахивает их назад. Она ставит кляксы и плачет от досады и бессилия. Входит комиссар полка. Он смотрит на девушку и, сочувственно качая головой, спрашивает:

— Что? Не ладится?

— Не ладится, — говорит девушка с отчаянием. — Ничего не ладится. Я вовсе малограмотная и глупая. И как же тут заладится? Разве тут заладится…

Она вдруг приходит в ярость.

— И ничего все равно не выйдет. Не хочу… Не могу я ничего.

Она плачет навзрыд.

Комиссар растерян.

— Вот те на, — говорит он, подымаясь и снова садясь, — чорт знает что…

Глаза его выпучены, губа отвисла. Он никогда не знал, что нужно делать с плачущими женщинами, и кроме того все это застает его врасплох. Кончается тем, что он через стол гладит девушку по плечу и говорит ласково:

— Ничего. Ничего. Это, брат, только спервоначалу тяжело. А потом привыкнешь — легче пойдет.

Она подымает на него заплаканные глаза и говорит сквозь слезы:

— Ну тебя с разговорами твоими. Помог бы лучше.

— Давай-давай! — торопится комиссар. — В чем дело? Только уж, пожалуйста, без этого, без капели. Идет?

Они принимаются за заметку вдвоем. Комиссар читает ее и вдруг багровеет.

— Да это ж мой писал, Терехин Васька, второго взвода первой роты. Ах, чортушко, шкурник!