Давай надеяться на лучшее

Но тут я случайно натыкаюсь на заводчицу в Норрланде, в маленьком местечке Мало, в ста тридцати километрах от Шелефтео, которая дает другой ответ. У нее только что родились котята, и есть один свободный котенок. Кошечка, белого окраса, готова к переезду через двенадцать недель. Заводчица посылает мне две фотографии кошечки и фото ее мамы. В животе у меня щекочет от волнения, когда я просматриваю фотографии. В этот момент открывается входная дверь, и ты возвращаешься после пробежки. Переведя компьютер в спящий режим, я иду встречать тебя в прихожей. Смотрю в твой телефон, хвалю тебя за то, что ты бегаешь все быстрее. Ты идешь принимать душ. А я возвращаюсь в спальню к своему компьютеру.

Еще несколько раз перечитав сообщение и посмотрев на фотографии, я зову тебя: «Аксель, иди сюда! Взгляни!» Ты заходишь ко мне, все еще с мокрыми волосами после душа, видишь, как я лежу на кровати, раскрыв компьютер на животе. «Посмотри на эту кошечку», – говорю я. Показываю тебе фотографию. «Симпатичная, а что такое?» – спрашиваешь ты. Я рассказываю, что кошечка свободна, что мы можем ее забронировать, что она стоит всего лишь семь тысяч крон – это на целую тысячу дешевле, чем у других заводчиков, разводящих эту породу.

Изо всех сил стараясь действовать осторожно, я спрашиваю тебя, не воспользоваться ли этим шансом, – кошечка готова к встрече с новыми хозяевами через двенадцать недель, я просто слетаю в Норрланд и заберу ее, никаких проблем. Обещаю. Ты смотришь на меня, потом на фото у меня на экране, снова переводишь взгляд на меня. Похоже, тебя все это застало врасплох, ты и не представлял себе, что наши мечты стать владельцами кошки реализуются так быстро. Ты по-прежнему румяный после пробежки. На груди у тебя полосы. Я вытираю ладонью капли воды у тебя на плече. Ты снова смотришь на экран. Я готова услышать твое «нет» – что мы должны подождать, сперва хорошенько все обдумать. Инстинктивно я уже готовлю аргументы, почему это отличная идея. Готовлюсь сказать, что двенадцать недель – долгий срок. Хочу заверить тебя, что все будет отлично. Ты снова смотришь на экран, снова на меня. Пристальным взглядом. Похоже, ты размышляешь, серьезно ли я все это говорю. И тут что-то происходит в уголке твоего глаза, я не могу понять, что именно. Ты собираешься вздохнуть? Рассердиться на меня? Сказать, что я всегда недовольна тем, что есть – даже когда все хорошо?

Но тут ты улыбаешься. Сперва одними глазами, потом губами, потом всем лицом. «Конечно, – говоришь ты. – Давай так и сделаем. Забронируем эту кошечку, я согласен. Но я не полечу в Норрланд ее забирать, это придется сделать тебе. По рукам?»

Еще бы не по рукам! Это такая удачная сделка, что я и не припомню в своей жизни более удачной сделки. Я прыгаю на кровати, ору, как подросток у ограждения на концерте, кидаюсь на тебя и целую все твое румяное лицо. Это лето войдет в книгу рекордов как самое идеальное лето столетия.

Ноябрь 2014

Я не могла решить, пойти мне сегодня в конюшню на занятия или нет, так что не отказалась от своего места в группе, с которой уже несколько лет хожу по воскресеньям на занятия по верховой езде. Я только вернулась к занятиям после родов, когда ты умер. Наслаждалась тем, что снова могу сесть на лошадь. Получала удовольствие даже от мышечной боли после тренировки.

Более всего мне нравилось входить в то особое состояние, в которое меня приводит верховая езда – то, которого другие, похоже, достигают, рисуя, медитируя, занимаясь сексом или йогой. На спине у лошади я прихожу в такое состояние, когда настроение как бы нейтрализуется, для меня существует только то, что здесь и сейчас, и все мысли о проблемах, будущем и окружающем мире… исчезают. Какой бы рассерженной, расстроенной или взволнованной я ни была по пути в конюшню, я всегда возвращаюсь назад с более спокойным пульсом и смотрю на то, что отягощало меня, как бы издалека. Такое со мной происходит от верховой езды – сколько я себя помню. Поэтому после некоторых размышлений я решаю пойти туда и сегодня. Хотя прошло всего шесть дней с тех пор, как ты умер, и я даже не уверена, что дойду. Я надеваю свои брюки для верховой езды, отмечаю, что они сидят куда свободнее, сапоги тоже не облегают ляжки, как обычно. И все же надо попробовать. Я иду. И будь что будет.

В конюшне никто не знает, что случилось со мной и моей семьей. По крайней мере, я так думаю. Девушки из группы приветствуют меня, как обычно, спрашивают, как дела. Я не поднимаю глаз, делаю вид, что я очень занята лошадью, которую готовлю к занятиям. В ответ на прямые вопросы я бормочу, что все в порядке, но не задаю встречных вопросов, продолжаю расчесывать лошадь, которую мне выделили на сегодня. Я чешу, оседлываю, взнуздываю и чищу копыта. Ощущаю, что это тоже меня успокаивает. Когда часы показывают без трех минут одиннадцать, я выхожу с лошадью на манеж, где наша тренер как раз закончила занятие с предыдущей группой. Завидев меня, она весело меня приветствует, и тут от ее веселых слов я как по команде изменяю взятый было курс на середину манежа, сворачиваю и подхожу к ней, стоящей в углу большой арены. Лошади приходится идти со мной. Я спрашиваю: «Можно вас на пару слов?» Она отвечает: «Конечно», вопросительно глядя на меня. Я чувствую, как голос изменяет мне уже на первом слоге, но все же продолжаю:

«В общем, дело такое, мой муж, это самое, Аксель, он несколько раз приходил со мной сюда, это самое… он умер шесть дней назад, во сне, просто взял и умер, и мы не знаем, что произошло, и я не знаю. Правильно ли я сделала, что пришла сюда сегодня, но я подумала, что мне полезно будет покататься верхом. Но, может быть, я не смогу. Возможно, у меня и не получится. Я просто хотела попробовать. Надеюсь, вы не возражаете».

Я умолкаю, с облегчением от того, что мне удалось выжать из себя все эти слова в более-менее понятной последовательности. Тренер выслушала меня, нахмурив брови. «Боже мой, Каролина, что ты такое говоришь, что ты такое говоришь», – произносит она. Но потом она умолкает, как и я. Она протягивает руки и крепко обнимает меня, и у меня кончились все слова, так что я плачу, уткнувшись в ее грязную кожаную куртку, потому что это представляется самым нейтральным действием. Черт! Я не собиралась рыдать в школе верховой езды. Не хотела, чтобы кто-нибудь знал. Не планировала устраивать сцену. Предпочитала оставить себе место, где я могла бы продолжать притворяться прежней Каролиной. Все пошло не так. Теперь мы стоим в углу и плачем, привлекая внимание всей группы. Девушки из моей группы косятся на нас, не спрашивая, что случилось. Может быть, они уже слышали, может быть, слухи долетели и до них, или же они только в этот момент поняли, что что-то не так. Некоторое время я плачу, уткнувшись в ее куртку, шепчу, что все это так ужасно. Тренер говорит мне, что я могу ездить ровно столько, сколько хочу, и прерваться в любой момент, если понадобится. Когда она отпускает меня, я вижу, что тушь размазалась у нее по щекам. Я размышляю, должна ли я сказать ей об этом, но не решаюсь и предпочитаю промолчать. Вместо этого иду со своей лошадью на середину манежа, сажусь в седло и начинаю движение, ни с кем не встречаясь глазами.

Во время урока тренер не дает мне никаких указаний. Не кричит, как обычно, что я криво сижу в седле, не указывает, как обычно, чтобы я повернула руки. Вместо этого она время от времени спрашивает меня, все ли в порядке, все ли хорошо, – я киваю в ответ. Борюсь с лошадью, которая мне досталась на сегодняшнее занятие, изо всех сил стараюсь сосредоточиться на выполнении задания, потея от усилий. Тело устало, я ослабела, но сидеть верхом так приятно. Когда занятие подходит к концу, я ощущаю странное спокойствие. На некоторое время мне удалось полностью выключить реальность. Я сосредоточилась на том, что происходит здесь и сейчас. Верховая езда в очередной раз помогла мне, как помогает всегда.

Когда мы расседлываем лошадей и я вешаю на место уздечку и седло в теплом и влажном амуничнике, ко мне приближаются мои одногруппницы. Я смотрю на их строй – они идут неестественно тесно друг к другу, движутся нервозно, сразу ясно, что им уже известно о случившемся, и теперь они хотят подойти ко мне. Добравшись до своей конечной цели – то есть до меня, одна из них нарушает молчание, спросив, можно ли меня обнять. Говорит, что она слышала, что произошло. Я отвечаю «да», разрешая себя обнять, но мне бы хотелось найти в себе силы и сказать «нет». Плакать я сегодня больше не хочу. Не хочу рыдать в объятиях людей, которых знаю только по имени. Не хочу стоять, зажатая в групповых объятиях, в пыльном амуничнике, где подростки, болтающиеся на конюшне, постоянно открывают и закрывают дверь, и рыдать на руках у других взрослых женщин. Но я иду на это. Во второй раз за эти сутки я выбираю то, что кажется мне наиболее утешающим. Обращаю внимание, как по-разному разные люди обнимаются – одни крепко, почти удушающе, другие мягко и ласково. Слез у меня больше нет.

Сейчас я уже мечтаю пойти домой. Я соскучилась по Ивану. Меня интересует, как он уже почти два часа обходится без меня. Я проголодалась. Вернувшись домой, я впервые полноценно поем с тех пор, как ты умер. Наши групповые объятия размыкаются, и мы возвращаемся к лошадям – готовим их к обеду и времени, которое они проведут в загоне. Потом я отправляюсь домой. Думаю, что это была хорошая мысль – пойти в конюшню, несмотря на объятия и слезы. В следующий раз надо опять пойти. От верховой езды мне становится лучше.

Конец ознакомительного фрагмента.