Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

***сань совсем мне *** приходит

ток по решотке пустил пива колбасы принес на табуретку *** поставил я руку протянул ***знаишь как опять говорю скока бабак тебе скокам*** машину аддам гараж чего нада хоть скажи а он пиши да пиши завтра говорит совсем тебе *** будет уроет он меня сань в башку идет неизвестна какое что мыж со школы с тобой сань пошуруй сань тут еще вот что чевота гремит за стеной вроде метра может транвай ищи сань

— Вы в милиции с этим были?

— Первым делом.

— И что же они?

— У них свои сложности, чтоб дело открыть — от родственников заявление нужно. Ну, и другие есть отговорки.

— Он что, сирота?

— Хуже. Мать… Отец лечится по алкогольному профилю. Сестра с хахалем на югах. Надолго.

Вентилятор отвернулся от хозяина кабинета, тот взял его пухлыми пальцами за затылок и поднес к своему виску. Редкие волосы, тщательно зачесанные на лысину, начали шевелиться, как неприятные мысли. Работнику газеты было чуть больше сорока, но от сидячего образа жизни он безнадежно расплылся, страдал одышкой и сильно потел. Военный пенсионер подполковник Мухин, подходивший уже к концу своего седьмого десятка, выглядел более подтянуто и браво, чем он. Только нос в обильных красных прожилках портил впечатление, наводил на непочтительные размышления.

— А вы, извините, кто?

— Подполковник Мухин. Леонтий Петрович. В отставке. Я в училище у Романа был по военной подготовке. А к вам пришел, чтобы опять-таки на милицейские органы повлиять. Они всерьез дело это не принимают. Лень им. А если пресса, резонанс… Ведь пытают парня. И ведь типическое явление. Помните, в ванной полгода девицу держал какой-то. Да и вам полезно. В том смысле, что громко прозвучит. Вы газета, вы не можете быть в стороне.

Журналист разочарованно отставил в сторону шумную воздуходувку и сделал губами «м-да, м-ня».

— Может быть, вы опасаетесь, что розыгрыш?

— Как вам сказать…

— Руку на сердце класть не буду, но всем им чувствую, что — нет. Не такой парень Роман. Всех розыгрышей — кнопку подложить учителю на стул или, извините, мочи в пиво плеснуть. До такой хитрости ему умом своим не дойти. Парень туповатый.

— А если кто-нибудь от его имени состряпал эти бумажки? По ним как-то слишком видно, что тупой.

Кулак с платком снова прошелся по лбу.

— Орфография тут… не говоря уж о пунктуации. Искусственно как-то…

— Да он так всегда и писал. Для его дел ему орфография не слишком нужна. А уж пунктуация…

— А красные чернила? Чуть не половина слов зачеркнута.

— Ну это уж я, извините, прошелся. Как-никак я педагог. Не мог же я к вам, к прессе, с открытым матом. Все же вы издание массовое. А насчет почерка не беспокойтесь. Я старые тетради Романа носил в милицию, они произвели сличение. Его, говорят.

— Его-то его, — журналист снял очки с толстыми стеклами и помассировал несчастного вида глаза. Подполковник, и без того сидевший прямо на неудобном стуле, еще больше выпрямил спину. Ему было жарко в кителе, хотелось почесать кончик носа. Очень хотелось. Но он не смел. Ему казалось, что этим он снизит свои шансы в разговоре.

Очки вернулись на место, заново вооружая взгляд газетного работника. Пухлая ладонь медленно легла на тощую стопочку исписанных листков.

— А кто этот Саня?

— Саня Бухов. Дружок Ромки Миронова. Такой же грамотей. У них сейчас бригада как бы. Приторговывают. Плохо я знаю их нынешние дела, не то что прежде. Компания не слишком светлая. При деньгах.

— Понятно.

— Он, Саня Бухов, мне и принес эти письма. Ему их, говорит, подбросили в почтовый ящик. Сначала он подумал, что шутка такая глупая. Как и вы подумал. А потом хватился — и он, и ребята, а Романа-то нет. Нигде.

— Сколько дней прошло с того момента, как появилось первое письмо?

— Точно не скажу. Неделя, наверное.

В наступившей тишине жужжание вентилятора стало самоувереннее. Журналисту дело явно не нравилось, но и отказаться от него впрямую он почему-то не мог.

— Хорошо, оставьте это у меня.

— А… э-э… они, это, не затеряются?

— Я сейчас сделаю ксерокопию, а оригинал верну вам.

— Хорошо бы.

Толстяк еще раз снял очки и еще раз помассировал глаза, как бы понуждая их поскорее разглядеть, в чем тут собака зарыта.

— А у вас нет своей версии? Вы ведь знаете ситуацию лучше всех, насколько я понимаю.

— Кто бы мог быть этот истязатель?

— Ну да.

Подполковник разумно покачал головой.

— Нет. Пока. Думал много. Многих примеривал. Но… Слишком заковыристый тип этот маньяк. Насколько берусь судить, обычные бандиты так не действуют. Это не денежное вымогательство.

— Да, пожалуй, это маньяк.

Журналист встал, держа трагические послания на весу.

— Сейчас я приду.

Как только он вышел, подполковник впился ногтями в кончик зверски чешущегося носа.

2

Леонтий Петрович Мухин жил в коммунальной квартире, в комнате, состоящей из 20 кв. метров и двух больших окон. Одно выходило лицом в обширный, но чахлый сквер, другое косилось левой своей створкой на трамвайную остановку. Уже давно, лет десять назад развелся подполковник со своей супругой, оказавшейся после размена семейного очага на другом конце города, в большой светлой комнате вместе с младшим ребенком, дочерью Татьяной. Старший ребенок проживал в то время уже отдельно, хотя и несчастливо.

Дети не поддержали безумную разводную идею пятидесятивосьмилетнего в ту пору отца. Их шокировало то, что в таком возрасте он побежал за весьма сомнительной молодой юбкой от престарелой, но верной жены. Их не смягчило даже то, что вскоре подполковник был судьбой жестоко наказан. Рыжеволосая ундина из парфюмерного магазина бросила, и самым оскорбительным образом, ветерана вооруженных сил и любовных игр. Препятствовало примирению то, что после разрыва бывшая супруга Леонтия Петровича серьезно заболела.

С тех пор подполковник жил один. Старая закалка позволила ему без особых потерь преодолеть жестокие житейские перипетии. Прибавилось немного седых волос. И вначале подрагивала левая щека, а потом и подрагивать перестала.

Жил он скромно, не грешил особыми запросами ни в материальном, ни в духовном плане. Имел небольшую пенсию и необременительное хобби. Копировал из книг и альбомов гравюры, изображавшие старинные корабли. Стены его комнаты были в несколько рядов увешаны самодельными изображениями каравелл, бригов, галер, триеров, дракаров, бригантин, клиперов, галеонов, шхун, барок и т. п. Лучшие свои часы Леонтий Петрович проводил за кропотливой работой, вкладывая в возню с тушью, лупой и пером всю свою душу. Любил он постоять у своей «коллекции», чему-то таинственно улыбаясь.