Давай прогуляем пары

Я ей и правда что-то такое сболтнул, когда мы ее машину потеряли. Нужно было как-то отвлечь, рассказать что-то. Не про похождения же свои по бабам трепаться или про то, как с Айсом зависаем обычно. Вот и болтал про папашу. И не заметил, как душу наизнанку выворачивать стал. Еле заткнулся. А она слушала и глазищами своими карими смотрела, да так, словно все понимала. Вопросы задавала и… блять… я чувствовал, что не для галочки она это делает, не для того, чтобы беседу поддержать, ей действительно было интересно.

— Ага. Надо перезвонить.

Меня немного колбасит. От эмоционального шторма. Я этого чертового звонка ждал больше восьми месяцев. И секса с Лерой ждал, чуток поменьше, правда, но по ощущениям в переполненных яйцах дольше на целую вечность. И не знаю, что выбрать… сорваться и спуститься вниз перезвонить бате или остаться рядом с Ясной и найти покой и удовлетворение в ее объятиях.

— Чего думаешь? На… — Вкладывает телефон мне в руку и разворачивает за плечи, подталкивая к выходу. — Иди к озеру, там никто не помешает. Только смотри не утони там в темноте.

— А ты что делать будешь? — спрашиваю, обернувшись.

На плече у Ясной висит махровое полотенце, на кровати валяется скомканный черный купальник с длинными завязками. Шумно сглатываю, переводя взгляд на девчонку. Я бы хотел самолично завязать на ней эти шнурки, а через секунду содрать и посмотреть, что под ними скрывается…

— Могу тебя подождать… — отвечает, немного покраснев.

— Подожди, я быстро… — Телефон вновь начинает вибрировать.

“Отец”.

— Наверное, что-то срочное. Иди уже, Громов. Я никуда не денусь. Обещаю.

В подтверждение своих слов садится на кровать и складывает руки на груди, всем своим видом показывая, что не сдвинется с этого места. И смотрит на меня так… что сердце замирает от восторга и пускается вскачь, как у сопливого пацана, впервые увидевшего голую девчонку, а ведь Ясная полностью одета.

Я ее обожаю.

Быстро чмокнув Лерку в губы, разворачиваюсь и чуть ли не кубарем спускаюсь с лестницы. Пальцы не слушаются, когда тяну зеленую полоску принятия вызова. И не знаю, чего боюсь больше: услышать голос отца или услышать не его голос.

Внутренности холодеют.

— Да? — мой собственный голос звучит хрипло.

— Здравствуй, сын.

Выскакиваю на улицу без бомбера и шапки. Ветер пронизывает до костей и обжигает лицо. Дождь давно закончился, влажная земля пружинит под кроссовками. Иду вперед, туда, где по ощущениям должно быть озеро. Освещенная территория остается за спиной.

— Привет, пап.

— Я не помешал? Поздно уже…

— Нет. Я не в городе. Уехал на выходные.

— С друзьями?

— С девушкой и ее семьей.

В трубке слышится тихий скрипучий смех, такой, будто отец миллион лет не смеялся. За грудиной тянет. Останавливаюсь вглядываясь во тьму.

— Неожиданно. Все серьезно?

У меня с ней настолько все серьезно, что еще даже ничего не было. Я боюсь неправильно дышать в ее присутствии, лишь бы не спугнуть и не сделать что-то не так.

— Мы друзья. Я… она мне нравится.

— А ты ей?

— Очень надеюсь, что и я ей тоже.

Странно обсуждать это с отцом. Мы никогда раньше не касались сердечных дел. Он постоянно зависал на работе, дома почти не появлялся. Я помню несколько эпизодов из детства, когда он вырывался в отпуск и ездил со мной и матерью за границу. Но даже там они умудрялись пособачится. Наблюдая сейчас перед глазами семью Ясных, я понимаю, что моя собственная изначально была неправильной. Сломанной. Всем было дело только до себя.

Я еще в подростковом возрасте принял, что матери на меня плевать, а отец привык свое отсутствие и внимание компенсировать дорогими подарками и деньгами. Но, когда чуть его не потерял, когда нам позвонили из больницы и я помчался туда с тусовки Айса, в моем мозгу что-то перестроилось. Я испугался, что потеряю отца. Испугался смерти, когда она оказалась так близко. Испугался и начал дурить, когда отец закрылся от семьи.

— Это хорошо. На учебу не вернулся?

— Пока нет, — произношу и спешно меняю тему разговора: — Как твои дела? Когда возвращаешься?

— Насчет этого, Матвей… Я принял решение развестись с твоей матерью. Думаю, она уже поставила тебя в известность?

— Да. Сказала.

— Я понимаю, что ты уже не маленький мальчик и являешься хозяином своей жизни, поэтому буду говорить честно. Прогнозы мои не очень хорошие, провели несколько операций, но ноги не слушаются. Остается очень маленькая вероятность того, что я когда-нибудь буду вновь ходить, но, пока она есть, я буду за нее цепляться и делать все, что от меня для этого требуется. На лечение нужны деньги. Я никому не хочу быть обузой.

— Ты не обуза. Я звонил тебе, я хотел приехать, — произношу тихо. — Ты мой отец.

— А ты мой сын, Матвей. И у тебя впереди вся жизнь, не дури и возьмись за голову. Не просри эту самую жизнь. Вернись на учебу, я оплачу тебе ее. Квартира останется за тобой, дом придется продать, машины тоже. Матери твоей останется квартира в центре, да и ее драгоценностей хватит на небольшой домик в Греции. Бедствовать вы не будете. Но на этом все. Дальше каждый сам по себе. Нам лучше пойти отдельными дорогами. Я устал, Матвей. Брак с твоей матерью… изначально был ошибкой. Мы не узнали друг друга, сошлись слишком быстро, а потом появился ты… Это, пожалуй, единственное хорошее, что останется от этого союза. Нужно было развестись раньше. Намного раньше. Тогда бы и у меня, и у нее еще была возможность стать по-настоящему счастливыми. Теперь у меня много свободного времени, и я постоянно думаю об этом, — заканчивает свою исповедь отец.

Я понимаю, что он долго держал это в себе и ему нужно было выговориться. Только я немного не такого разговора ожидал в течение этих восьми месяцев.

Повисает тишина.

Я слышу его дыхание на том конце провода и перевариваю услышанные слова. Ничего нового он мне не сказал, но менее больно от осознания полного распада семьи Громовых не становится. Я буду один. Он будет дальше лечиться, мать неплохо устроилась со своим любовником, а я… сам по себе. Не самый плохой расклад, к которому я уже успел привыкнуть. Но почему-то на душе так паршиво.

— Я тебя понял.

— Матвей, тебе двадцать лет. Не загоняй себя раньше времени в гроб.

— Я и не собираюсь, — громко хмыкаю. — Все отлично, отец. От квартиры не откажусь. Бомжом становиться действительно рановато. Спасибо и на этом.

Он откупается от меня, хоть и говорит об обратном. Он не вернется и рвет все, что тянуло его назад. Отказывается от семьи.

— Сын… — он хочет сказать что-то еще, но замолкает.

И я понимаю: этот разговор придется заканчивать мне.

— Отец. Ты звони, ладно? И отвечай, когда я позвоню. Мне пора. — Повернувшись, бросаю взгляд на увешанные уличными лампочками дома. — Выздоравливай и… всего хорошего.