Давайте напишем что-нибудь

Тут бы Николай Васильевич Гоголь смутился и спросил: «О каком это Копейкине? Кто такой Копейкин, мать вашу?» На что критики бы ему сразу возмущенно и ответили: «Копейкин, дорогой Вы наш Гоголь, есть герой Отечественной войны 1812 года, а не кто такой!»

Тогда Николай Васильевич Гоголь, понятное дело, совсем бы опупел и взревел: «Да при чем тут война 1812 года-то? Я вообще послевоенное время описываю!.. И потом, на фига мне в таком гармоничном романе всякие случайные персонажи? Вы бы еще меня упрекнули в том, что я Чингисхана на коне в “Мертвые души” не ввел!» – «Ерничать не по делу, дорогой Вы наш Гоголь, совершенно ни к чему, – сделали бы справедливое замечание литературные критики, – а вот что касается случайного персонажа, тут уж Вы сказали, мягко говоря, не подумав! Капитан Копейкин, между прочим, только на первый взгляд кажется случайным, необязательным и ничем не мотивированным. На самом же деле роман Ваш, “Мертвые души”, без него просто бессмыслен. Ибо “Повесть о капитане Копейкине” – ключ к тексту романа. Не ввели Вы капитана Копейкина – все равно что ключ взяли, да и выбросили в реку! Ну и как теперь прикажете этот Ваш бред на четырехстах страницах понимать?»

На такой гневный упрек Николай Васильевич Гоголь вообще бы не знал, как ответить: ему бы в минуту стало понятно, что отсутствие в структуре якобы гармоничного романа «Повести о капитане Копейкине» сводит на нет весь его титанический труд. И зарыдал бы он тогда в голос и стал бы рвать на себе длинные и черные как смоль волосы.

А безжалостные литературные критики продолжали бы: «Вы прямо какой-то недоделанный, дорогой наш писатель Гоголь! И роман Ваш недоделанный – вроде Вас самого. Композиционно “Повесть о капитане Копейкине” – смысловой фокус романа “Мертвые души”. У Вас же роман не в фокусе весь – не видите, что ли? Глаза-то разули бы тогда… хохол!»

Ну, Николай Васильевич Гоголь, мир его праху, со стыда сразу бы и концы отдал. А перед тем, как их отдавать, схватил бы «Мертвые души» и сжег – тогда бы у нас с вами не только второго тома, но и первого не было. И теперь вот скажите: много ли великая русская литература от этого выиграла бы? То-то и оно… Потому и вставил Николай Васильевич Гоголь «Повесть о капитане Копейкине» в художественную ткань повествования: сохранив, таким образом, для потомков всю величественную картину быта и нравов русского помещичества своего времени. Второй же том романа – сжег, и дело тут вот в чем: когда второй том уже готов был, оказалось, что вставить в него совершенно нечего.

А литературные критики, взяв в руки первый том, сразу сунулись проверять, не забыл ли Николай Васильевич Гоголь поместить туда вставную новеллу «Повесть о капитане Копейкине», – листали, листали роман и вдруг – бац: «Повесть о капитане Копейкине», черным по белому! Стоит на своем месте и является ключом ко всему тексту романа. И в ней, как в фокусе, сходятся все сюжетные линии!

Николай же Васильевич Гоголь тут как раз подоспел и говорит: «Что, скушали?»

И встряхнул своими длинными и черными как смоль волосами.

И победоносно улыбнулся: знай, дескать, наших! И защитил честь мундира великого русского писателя.

Как всегда в последнее время, яичная скорлупа крошилась под неловкими пальцами простодушной Пакиты. Кикимото был не только вне себя, но даже и вне Кадиса, где в данный момент находился. Величественное сооружение, Купол Мира, никак не начинало обретать свою форму. Да и чужую форму, которая Кикимото, может быть, теперь и устроила бы, обретать не начинало. Виной тому были неловкие пальцы простодушной Пакиты: хватаясь за очередную скорлупку, она обязательно разрушала ее – и скорлупку оставалось только выбросить. Справа от простодушной Пакиты уже высилась гора таких выброшенных скорлупок, по высоте напоминавшая могильный холм над братским захоронением. Слева от простодушной Пакиты – там, где был Кикимото, – лежали только три скорлупки, склеенные вместе чуткими пальцами любимого и явно уцелевшие чудом.

Очередная скорлупка треснула и развалилась. Простодушная Пакита, как всегда в последнее время, потупила глаза.

– Это уже четыре миллиона двести тысяч сто сорок третья, – попрекнул Кикимото. – Любой на твоем месте давно научился бы передавать скорлупки! У тебя не пальцы, а какие-то грабли…

– Ты уже говорил это четыре миллиона двести тысяч сто сорок два раза, любимый, – с обидой выкрикнула простодушная Пакита. – Как умею – так и передаю! Не нравится – передавай сам, а я тогда клеить буду…

– Ты – клеить? – чуть не лишился, но не лишился рассудка Кикимото. – Да начни ты клеить – тут бы и трех готовых скорлупок не лежало! Одни убытки от тебя.

Простодушная Пакита, как всегда в последнее время, обиделась.

– Знаешь, что, любимый, – сказала она, – не надо на меня наговаривать! Все, что я разрушила, я же и возмещу.

– Это ты когда-а-а еще возместишь, – саркастически заметил Кикимото, – а на данный момент ты разрушила четыре миллиона двести тысяч сто сорок три скорлупки – возместила же только пять тысяч сто сорок три.

– Я не в состоянии съедать больше пятидесяти яиц в сутки! – гневно отпарировала простодушная Пакита. – В конце концов, ты – в крайнем случае! – тоже мог бы съедать хотя бы по одному яйцу на завтрак.

– У меня на них аллергия, ты же знаешь! – чуть ли не с кулаками бросился на нее Кикимото.

– Если у тебя на яйца аллергия, то нечего было задумывать величественное сооружение из яичной скорлупы! – отомстила, как всегда в последнее время, простодушная Пакита и добавила: – Ты напоминаешь мне пекаря – у которого аллергия на муку, живописца – у которого аллергия на краски, пожарника – у которого аллергия на воду, и, наконец, сапожника – у которого аллергия на молоток!

– На молоток аллергии ни у кого не бывает, – резко оборвал ее Кикимото.

Простодушная Пакита расхохоталась и со знанием дела ответила:

– Аллергия на все бывает, любимый! Я даже знаю одну молодую да раннюю мать, у которой аллергия на пеленки собственного младенца. Но она не берется строить из пеленок Купол Мира – в отличие от тебя!

– Я тоже не берусь из пеленок строить, – напомнил Кикимото. – Я из яичной скорлупы строю! На которую у меня аллергии нету. У меня аллергия только на собственно яйца.

– Ну вот! – развела руками простодушная Пакита. – Ты опять совершаешь ошибку правила вывода… Если следовать твоей логике, то получается, что белок и желток – это собственно яйцо, а скорлупа – непонятно что. Между тем достаточно выйти на улицу и спросить там любого дурака, чтобы понять: яйцо – это белок, желток и скорлупа вместе.

Не поверив словам простодушной Пакиты, Кикимото тут же вышел на улицу и спросил любого дурака, так ли это. Любой Дурак, поразмыслив, сказал, что ему все равно, но увязался за Кикимото в мастерскую.

– Это Любой Дурак, – представил Кикимото своего нового знакомого.

– Я вижу, – ответила простодушная Пакита и поинтересовалась: – А зачем нам здесь Любой Дурак?

– Чтобы всякий раз на улицу специально не бегать, – объяснил Кикимото. – Пусть сядет где-нибудь в сторонке и сидит.

– Пусть, любимый, – безропотно согласилась простодушная Пакита.

– А почему Вы называете этого человека «любимый»? – спросил Любой Дурак.

– Потому что я люблю его – не видно разве? – удивилась простодушная Пакита.