Давняя история

— Что это вы слова Гусева о своей работе повторяете?

— Думаете работа легкая? Сказала бы вам, да вы не за тем пришли. Значит, решили не отступаться, пока до правды не доберетесь?

— Решил. Но трудно. Вы, например, помочь мне не захотели.

Сибирькова присела за столик напротив Мазина:

— Заметили?

— Заметил, Клавдия Ивановна. Ведь убийцей Татьяны вы считаете ее любовника. Но мне об этом не сказали. А раз считаете, наверно, имеете основания.

— Ну уж, основания! Просто в голову приходило.

Возразила Сибирькова, но Мазин видел, как отпускает ее та холодная суровость, что броней окружала Клавдию Ивановну в кафе. И не скромной похвалой в адрес сына была пробита броня. Что-то ослабело, смягчилось в Сибирьковой не сейчас. О чем-то думала она, дожидаясь его вторичного появления.

— Ладно. Не затем я пришел, чтобы выуживать то, что говорить не хочется. Хочу задать я вопрос прямой. Были вы подругой близкой Татьяне, и не поделилась ли она с вами сокровенным?..

— Чем именно?

— Говорят, она ребенка ждала.

— Кто говорит?

— Тот, кто знает.

Сибирькова наклонила голову:

— Добрались все-таки до него?

— До кого?

— Ну до студента, что Татьяна любила.

— Почему именно до него?

— А кто ж еще знать это мог?

— Мало ли кто? Врач, например.

Сибирькова свела на белой пластиковой поверхности стола руки.

— Врач не знал, — вздохнула она.

— Почему вы в этом уверены, Клавдия Ивановна?

— Семь бед — один ответ. Эх, если б могла я подумать…

Руки поднялись, Сибирькова коснулась висков.

— Не понимаю, Клавдия Ивановна.

— Откуда вам такую глупость понять? А если о не глупость эта, жила б Татьяна. Потому и не хотелось мне рассказывать. Пятнадцать лет казню себя за эту выдумку.

— Пожалуйста, расскажите.

— Да что рассказывать! Все спорили мы с ней. Она твердит: любит он меня и точка. А я злая была. Сашкин-то отец бросил нас. Я ей и скажи: «Ты слова-то не очень слушай. Все они, брехуны, ласковые. Ты лучше попробуй испытать его… Чтобы он почуял ответственность…»

Мазину стало горько:

— И вы посоветовали Татьяне назваться беременной?

Сибирькова кивнула.

— Выдумать посоветовали?

— Ну да.

Они помолчали, потом Мазин сказал:

— Теперь мне понятно, почему в акте экспертизы не было ни слова о беременности.

Горечь не проходила. «Мало ей было недоброжелателей, нет, вот и подруга помогла…» — думал он о Татьяне.

Сибирькова продолжала:

— Теперь, когда призналась я вам в глупости своей, хочу письмо ее показать. Я тогда к родителям ездила под Калугу, и она мне прислала. Почитайте, если хотите.

Она вышла и вернулась с пожелтевшим конвертом. Мазин осторожно вытащил листки и прочитал. Писала Татьяна разборчиво и крупно, оставляя небольшие поля:

«Кларка!

Представляю, как ты удивишься, что я тебе написала! Скажешь, чего это она выдумала, делать ей нечего. А я решила написать, потому что на душе у меня ужасно горько. Все ты верно сказала, и напрасно я, наивная дура, тебе не верила. Ты жизнь лучше знаешь, чем я. Сделала я по твоему совету, и посмотрела б ты, как он в лице изменился, когда про ребеночка услыхал! Как будто ему ужа за пазуху сунули. Так я пережила, будто и в самом деле одна с младенцем осталась. Всем им, мужикам проклятым, нужны мы, Кларка, чтобы развлекать их и угождать, а сами по себе мы для них не люди; Наплевать им. Уж как я его любила, и сейчас, дура, люблю, но правду вижу: пока у нас одно веселье было, и он веселился, а теперь — дудки! И что самое страшное для меня, отчего реву так, что распухла, — нашел себе кралю. Посмотрела б ты, Кларка: ни кожи, ни рожи. Доска, да и только. Зато папаша с положением. И мой клюнул. А зачем я ему, скажи, пожалуйста? Прямо он мне и сказал: „Ехать нам в Вятку незачем“. Хочет здесь устроиться. Себя согласен продать. Вот каков!

Если б ты знала, Кларка, какая у меня муть на душе. Мужа видеть не могу. Ревность его — просто смешная. Над битыми черепками печется, будто их склеить можно. Не боюсь я его, все равно уйду. Заведу себе дитя, как ты, и буду жить без них, сволочей. Хорошо б девочку. Да вот от кого, не знаю. Что я за разнесчастный человек! Все ко мне липнут, как мухи на мед, а не любит никто…»

— Видите, какое у нее состояние было?

— Вижу.

В письме было еще несколько строк, Мазин прочитал их и перечитал, и перешел к окончанию: «Прости, что плету тебе несусветные глупости, а все от своих переживаний. Как мне, Кларка, развязаться со всем этим? Нужно мужа бросать, вот что главное. Приезжай скорее, посоветуешь мне, как жить.

Глупая твоя подруга Татьяна»

Мазин свернул листки:

— Я возьму письмо с собой.

— Думаете, пригодится?

— Надеюсь. — Но анализировать сейчас письмо он не собирался. — Теперь я понимаю, почему вы помогли в суде Гусеву. Вы считаете, что Татьяну убил любовник, чтобы избавиться от нее и ребенка. И вините себя.

— Виню. А разве не виновата?

Может быть, она надеялась на отрицательный ответ, но он сказал прямо:

— Виновата.

И поднялся.

* * *

Мазин взял с собой письмо Татьяны Гусевой и в десятый раз перечитывал в кабинете, когда звонок отвлек его от невеселых раздумий. Он поднял трубку и узнал, что приглашенный для беседы Алексей Савельевич Мухин пришел и поднимается наверх. Мазин отложил письмо и в оставшиеся минуты постарался отключиться от того личного, волновавшего, что вызывали эти почти ученические, ровные строчки.

— Приветствую вас, Алексей Савельевич, и прошу присаживаться.

— Что, долгий разговор предстоит? — сморщил Мухин гримасой щеку.

— Не знаю. Главное, чтобы он получился откровенным, не таким, как в первый раз, когда поспешили вы от меня отделаться, и, как видите, напрасно.

— Ничего не вижу, потому что никого не убивал, — ответил Мухин угрюмо и уселся напротив Мазина по возможности твердо, стараясь занять позу непринужденную.

— А я, если помните, и не ставил вопрос так драматично — убивали вы или нет, — я спросил только, знали ли вы Татьяну Гусеву, и вы ответили отрицательно, хотя на самом деле знали, знали хорошо, и тем не менее соврали.

— Да ведь вопрос личный. Кого он касается?

— Был бы личным, если бы Гусева была жива, а так не личный, потому что убийство преследуется законом.

— Туда вы и раньше гнули, а не просто знакомствами моими интересовались. У меня определенное положение, семья, в конце концов, дети, а вы меня, как уголовника какого-нибудь, сюда вызываете.

— Ошибаетесь. К уголовникам я обычно сам езжу, в следственную тюрьму. Что касается положения и семьи, понимаю вас вполне, но ведь не я виноват, что пришлось нам здесь встретиться.