Дайте место гневу Божию (Грань)

– Почему же? Представляю! – не удержалась Надя и тут же испугалась – вот сейчас он сообразит, что ей все известно, и даже вычислит откуда – от самой Натальи через Диляру! Но Богуш не расслышал намека.

* * *

Странный это был допрос. Во-первых, следователь и подозреваемая хорошо знали друг друга. Они в школе сидели за одной партой. Во-вторых, у подозреваемой было безупречное алиби. В час, когда совершилось преступление, ее видели несколько сот тысяч человек.

И даже более того – в течение по меньшей мере двух суток до преступления она не оставалась одна. Днем она живмя жила на работе, где даже каждый ее телефонный звонок совершался при большом стечении народа. Продукты она покупала не в городском магазине, а в служебной кулинарке, где тоже была на виду. Домой ее отвозила коллега, она же заезжала за ней утром, только уже не домой, а к свекрови. Ее свекровь серьезно заболела, и она провела там обе ночи вместе с сестрой мужа, причем отсыпались они по очереди. Так что не нашлось бы и пяти минут, чтобы они не были хоть кем-то проконтролированы.

И примерно две недели до роковой ночи тоже были под завязку набиты свидетельствами об алиби. Можно было, конечно, отыскать маленькие щелки и несостыковки – но следователь понимал, что бывшая одноклассница действительно ни при чем.

У нее был враг по имени Вадим Игнатьевич Кузьмин – и она боролась с этим врагом дозволенными средствами: организовала газетные публикации, телепередачи, привлекла внимание прокуратуры. Если бы она хотела просто уничтожить врага – то, наверно, не подняла бы вокруг него столько шума.

Так обстояло дело с предполагаемой преступницей. Что касается жертвы, то жертва эта собиралась на несколько дней съездить по важным делам в Москву, и все знали, что с четверга по понедельник эта самая личность будет отсутствовать. Все – двести с лишним человек персонала больницы, в которой жертва занимала весьма ответственный пост.

Но именно за двое суток до беды выяснились две неприятности, помешавшие жертве отбыть на уикэнд. Это оказался, во-первых, обыкновенный инсульт, уложивший в постель важного чиновника Минздрава, аудиенция у которого была назначена чуть ли не за полгода; во-вторых, срочный отъезд за границу другого нужного человека. Услышали об этом лишь трое – единственная дочь жертвы, Галина, затем – подруга Кузьмина, медсестра Леночка, и еще один приятель, вместе с которым жертва планировала отправиться в Москву. То есть – лишь трое знали, что Вадим Игнатьевич Кузьмин остался дома и, не запланировав на эти дни серьезных дел, решил один раз просто-напросто отдохнуть. А из них троих только Леночка знала, где он собрался отдыхать, потому что, с радостью использовав отгулы, поехала вместе с ним…

Итак, на первый взгляд эти два человека, респектабельный врач, достойный всякого уважения, и известная тележурналистка, любимица зрителей, в течение двух суток не имели ни малейшего соприкосновения. Но когда чудом спасшийся от смерти Кузьмин был спрошен следователем, подозревает ли он кого-либо, он сразу решительно назвал имя журналистки.

Хотя даже очень опытная и сообразительная журналистка не могла предвидеть, что солидный человек, врач с тридцатипятилетним стажем, забредет зимней ночью в какую-то совершеннейшую трущобу, в самую сердцевину нежилого, сплошь состоящего из аварийных домов квартала, что кто-то там заедет ему в челюсть хорошо поставленным ударом, врач очнется почему-то в подвале, придавленный кучей каменного угля, со сломанной ногой, будет без всякого результата звать на помощь, попробует выбраться сам, потеряет сознание и настолько обморозит в этом проклятом подвале обе руки и обе ступни, что встанет вопрос об ампутации.

Но то, что руки и ступни уцелели, было сомнительным счастьем – барахтаясь и извиваясь, Кузьмин расколыхал нависшую над ним сбоку наподобие козырька часть кучи, она поползла и чуть не свернула ему шею. Во всяком случае, два позвонка пострадали настолько сильно, что даже после операции, сделанной лучшими специалистами, Кузьмин остался при одной действующей руке – и то левой. Тело было парализовано. Он мог только говорить, помогая себе нелепыми взмахами уцелевшей руки, – и он говорил!

Он упорно называл имя – Ольга Черноруцкая.

– Но, Саша, галлюцинацию ведь к делу не пришивают, – сказала Оля. – Ему померещилась я, точно так же мог померещиться Степанов или Катя Обрезкова…

– Кто это такие? – спросил Саша, быстро записывая фамилии.

– Можешь проверить – тоже… пострадавшие…

– То есть – по публикациям?

– Но что интересно, – ему померещились не Инна Степанова, не Обрезковы, не моя Лариска! Не те, кого он отправил на тот свет! – воскликнула Оля. – Про них он и не подумал! Ему померещилась я! Наверно, потому, что все знали – я не успокоюсь, пока не засажу его за решетку! Если бы понадобилось – я бы Интерпол подключила!..

Она вдруг замолчала, сообразив, что никакая решетка Кузьмину больше не страшна.

– Но его наказал Бог…

– Да, его наказал Бог, – согласился Саша, раскладывая газетные вырезки из прозрачной папки. – Инна Степанова… привезли с острой сердечной недостаточностью… муж узнал о ее смерти три дня спустя…

– Они даже не попытались найти хоть кого-то из близких! А у нее в сумочке был блокнот с телефонами. Когда Сергей Михайлович пришел к Кузьмину, тот клялся и божился, что и вещи пропали, и документы пропали, и вообще никакой Степановой в больнице знать не знают. Сергей Михайлович заплатил санитаркам, и ему принесли кофточку и сумку. Денег в сумке, конечно, уже не было, косметики тоже, а блокнот – он же никому не нужен…

– Ты не допускаешь, что по каким-то показаниям ей действительно не могли помочь сразу? Я не врач, но…

– Допускаю, – согласилась Оля. – Но зачем же он врал? Если бы он сказал честно – да, привезли без сознания, да, один хирург был на операции, другой отсутствовал, редкая группа крови, непереносимость антибиотиков… ну, хотя бы попытался оправдаться! Но он – врал!

– Не ори, пожалуйста, я не глухой, – одернул следователь тележурналистку. – Теперь – Обрезковы, Людмила и Борис…

– Да там же все написано, Саша. Ты хочешь убедиться, что я помню наизусть? Ловишь меня на оговорках?

– А если даже так? – он выдержал паузу. – Я хочу быть уверен в том, что ты перед законом чиста, прежде чем закрывать это дурацкое дело. Если я его сейчас на скорую руку закрою – этот сукин сын будет своей левой клешней строчить кляузы в ООН и в ЮНЕСКО! А оттуда их будут спускать к моему начальству. Так что давай отвечай.

Следователь Фесенко не первый год сидел в этом кабинете (и за этим самым обшарпанным столом, кстати говоря, и при самодельном калорифере, изготовленном собственноручно в те легендарные времена, когда торговля знала слово «дефицит», и обогревательных приборов два года как не было ни на прилавке, ни под прилавком), не впервые он сталкивался и с обыкновенным человеческим безумием. А поговорку «врет, как свидетель» он однажды сам придумал, как заново придумывает ее каждый молодой сыскарь, пытаясь расследовать хотя бы элементарный угон машины в присутствии десятка ротозеев. Правда, допрашивать одноклассников ему еще не приходилось. Телезвезд – тем более. И невысокий, плотный, с пивным животиком, с круглой лысинкой Александр Ильич чувствовал себя нелепо рядом с по-модному тощей элегантной светской дамой, с которой, было дело, как-то целовался в темном закутке за школьной сценой.

– Обрезковы попали в автокатастрофу, – сказала Оля. – Столкнулись две машины. Одна «скорая» повезла Обрезковых во вторую городскую, другая – водителя второй машины в травматологическую. Водителя сразу же с носилок перевалили на операционный стол, Обрезковы лежали в коридоре около суток. Катя ничего не знала, она была в Крыму. Когда она приехала – еле нашла могилу собственных родителей.

– Не слишком ли хилые аргументы, чтобы обвинять Кузьмина в торговле органами? – напрямую спросил Саша.