De Secreto / О Секрете

Отношения эксплуатации, на которые жалуется разочарованный Фрейд, являются синонимом не отчуждения и не вражды, а только подчинения, уязвляющего самолюбие. Фрейд обижен на то, что рейх не использовал психоанализ так, как он рассчитывал, не стал частью арийского мифа. Альтернативный сионистский идеал, к которому он решил склониться, никак не связан с иудаизмом: незадолго до отъезда Фрейд пишет работу «Моисей и монотеизм», в которой пророк изображается не более чем племенным вождём. Это некая мечта об интеграции своего учения в другую культуру на другой территории — не осуществленная из-за болезни, из-за болей в челюсти (эпителиома глотки), из-за которых — или по иной причине? — он спустя год жизни в Лондоне настаивает на эвтаназии, хотя до сих пор его выручал кокаин.

Первая возможная причина — вынужденный отрыв от привычной венской среды, перемещение в английскую культуру из родной германской. Связь с этой средой вряд ли умещается в термин «ассимиляция». Отказ австрийца Гитлера от услуг еврейского интеллекта — крах не только иллюзий Фрейда. Это крах традиции партнерства Габсбургов с еврейскими банкирами и советниками, это крах еврейского участия в германских делах при Бисмарке и Вильгельме. В русскоязычной берлинской «Еврейской газете» потомок ветерана Первой мировой войны Карл Абрахам, опираясь на рассказы отца, напоминает, насколько массовым было участие евреев в германской армии — 95 тысяч из 550 тысяч, «то есть практически в каждой семье был солдат». Это был призыв эпохи вызова человека Богу, призыв империи, раздавившей монархии и увлекшейся «Философией истории» Гегелем и «Заратустрой» Ницше (12).

«Поражение Троцкого поставило точку над целым периодом истории, может быть, лучшим временем для интеллектуалов. Политическая победа Сталина означала победу мрачной самоцельной силы над светлыми абстрактными мечтаниями, победу воли над разумом, почвы над культурой, харизмы над утопией, Ницше над Гегелем». Этот стон А.М. Эткинда выражает не философскую позицию — вряд ли он не читал расистскую «Философию истории», — а то же самое разочарование, которое постигло Сабину Шпильрейн. Влияние Ницше не только на Горького, но и на Ленина и Сталина — для него аксиома, вытесняющая исторические и политические аргументы на основе «актуализации латентных признаков», как сказал бы специалист из школы Снежневского.

«Светлые абстрактные мечтания» психоаналитиков, как и их воспреемников из Франкфуртской школы, изначально базировались на германском величии, на новой роли Германии в геополитике, на равных с Великобританией и Соединенными Штатами. Это им был дорог Ницше — во всяком случае, дорог больше, чем Кант, в жизни не противоречивший «сложившемуся порядку» и не склонный к геополитической романтике. Тот же Эткинд признает, что педология в советской интерпретации, которой покровительствовал Троцкий, была выражением идеи переделки человека, навеянной Ницше. Идеи, от которой Сталин в итоге отказался, вместо этого обратившись к церковной и военной традиции, запечатлённой в родовой памяти. И тот же Эткинд признаёт, что в Германии для Сабины Шпильрейн самой большой ценностью был именно Ницше:

«Шпильрейн трактует "вечное возрождение" и идею сверхчеловека как результат идентификации Ницше с матерью: его любовный союз с матерью таков, что он не представляет себя иначе, как собственную мать, и свою мать иначе, как самого себя. Он беременен сам собою, и потому, действительно, готов возрождаться вечно. И он сам, и человек вообще, и всё человечество в целом для Ницше равно матери, вынашивающей великолепное дитя. Человек — это то, что нужно преодолеть, потому что человек родит сверхчеловека».

И в этом она солидарна со своим возлюбленным Юнгом, из чего и рождается так называемая «фантазия» о мессианском слиянии арийского и еврейского начал: «Такой подход в более чистом виде соответствовал методологии Юнга, как раз тогда подытоженной в “Метаморфозах и символах либидо”. Юнг впоследствии указывал на то, что идеи Шпильрейн связаны с одной из глав его книги, в которой он рассказывает о двойственном значении материнской символики. Возможно, это и так, но скорее оба они основывались на одном и том же источнике, которым был Ницше. Как раз в это время ницшеанские мотивы становятся очень частыми в письмах Юнга».

Юнгу, действительно, некуда деться от Ницше: переживания, связанные с собственной матерью, для него не менее актуальны. И точно так же, как у Ницше, его отношение к своей матери — отношения симбиотической зависимости, любви– ненависти. Начиная с того периода, когда его мать, изначально — эксцентричная и властная глава семейства, начинает закрываться в комнате и беседовать с призраками, а потом на полгода помещается в психиатрическую клинику. Переживания болезни матери — первопричина интереса Юнга и к психиатрии (в чём он не одинок), и к Фрейду, который убеждает его в своей версии его собственных «эдиповских» переживаний. Другое дело, что к Ницше Юнг приходит не сразу: несколько лет он спорит с Фрейдом, сопротивляется «дионисийскому» началу (его отец– подкаблучник всё же был пастором), брюзжит на других коллег Фрейда: «Доктор Гросс заходит слишком далеко со своей модой на сексуальные короткие замыкания… Доктор Эйтингон позволяет себе расторможенное отреагирование сексуальных инстинктов». Он долго страдает, прежде чем признаться Фрейду в главной собственной проблеме, не имеющей отношения к Эдипову комплексу: «Моё отношение к Вам скорее носит характер “религиозного” преклонения. Хотя это не так уж беспокоит меня на деле, мои чувства неприятны и смешны для меня, и я не могу отрицать их эротическую подоплеку. Это отвратительное ощущение восходит к случаю, когда я мальчиком стал объектом сексуального покушения со стороны мужчины, которого я боготворил. Поэтому я боюсь Вашего доверия. Я также опасаюсь реакции с Вашей стороны, когда я говорю о своих интимных делах».

Юнг к этому времени отслужил в швейцарской армии, защитил диссертацию по психиатрии, был женат и имел детей. Однако амбивалентность в отношениях с Фрейдом (как и с матерью) только усугубилась после признания. А особенно после того, как в 1913 г. Юнг начал «видеть видения и слышать голоса». (Фактически это был второй приступ: первый развился в 12 лет после эпизода, когда на него «навалился мальчик», тогда Юнг полгода не выходил из дома.)

Переживания юности, в которых он признался, отразились в теоретических расхождениях с Фрейдом: в юнговской схеме личности-мужчины присутствует женское начало, anima, которое приходится постоянно подавлять. Коллективное бессознательное, дух нации, помогает этому избавлению.

Этот ход рассуждений перекликается с переживаниями Отто Вейнингера — венского студента, который во время работы над диссертацией о бисексуальности почувствовал, что у него есть двойник («Тебе не приходила в голову мысль о двойнике? Вдруг он сейчас появится, а?.. Это тот, кто всё знает о человеке. Даже то, о чём никто не рассказывает», — говорил он своему другу Артуру Герберу) и принял решение покончить с собой, но затем «решил, что не время», и занялся сочинением 600-страничной книги «Пол и характер». В книге он обосновал отказ от собственного еврейства тем, что евреи, как и негры, «насквозь пропитаны женским началом», в отличие от арийцев, и перешёл в католицизм. Ни смена веры, ни путешествие (его притягивала Венеция) не спасли от рецидива депрессии и переживаний, связанных с двойником: в 23 года он застрелился в доме Бетховена, оставив записку: «Я убиваю себя, чтобы не убить другого».

Как сами психотические переживания (положительный бред двойника), так и попытки личности найти способ избавления от них в случае с Вейнингером скорее типичны, чем оригинальны. Что касается идеологического содержания совершенного им выбора и его мотивов, а также вкусов и оценок («Вагнер — вторая по величине личность в истории после Христа»), то они кажутся противоестественными только ретроспективно. Фабула бреда была созвучна настроениям времени (1903), которые психоз лишь утрировал.

Вейнингер, как пишет О. Булгакова, оказал сильное влияние на Сергея Эйзенштейна — «не прогнозами смерти цивилизации в связи с нарушением равновесия биологической бисексуальности в сторону Женского (и еврейского) в современной культуре, а культурологической концепцией Мужского и Женского и трактовка биполярности в мифе об андрогине, идущем от Платона и алхимии к Сведенборгу — Сведенборг понимал андрогина как парадигматический образ совершенного человека, воплощающего первичное единение Мужского и Женского и обладающего поэтому полнотой в самом себе, включая полноту знания».

Спасибо за разъяснение. Вейнингеру было трудно преодолеть свой синдром двойника: он начитался работ Эммануэля Сведенборга — талантливого инженера- изобретателя, которому однажды «видение» сказало, что он — Пророк и поэтому не должен есть мяса, и который был бы высмеян и забыт, если бы не конъюнктура раскола и трансформации христианства, из которой возникает одновременно Сведенборговская церковь, масонская ложа и британское Вегетарианское общество.

Вейнингера тянула в Италию та же самая сила, что привлекала Аби Варбурга. Античное начало, воплощаемое в официозном искусстве, создаст ауру, которая неудержимо вовлечёт в себя швейцарского немца Юнга, поставив себе на службу его гомосексуальные комплексы. Та же аура какое-то время действовала и на Фрейда.