Дед

Мы подошли ближе к берегу и только тогда я увидел, что возле самого крутояра холодно переливаются - здесь падала тень от берега - похожие на микстуру лужи. Небольшие, где-то по метру длиной, но чтобы попасть на землю хотя бы одну из них надо было перепрыгнуть. Дед рванулся - и зацепил немного сапогом, я перескочил без проблем.

– Сильно?
– спросил я.

– Да нет, ничего. Так,слегка.

– Переодеть есть что? Может вернёмся?

– Вот ещё, я лучше пойду быстрее. Ты давай там, не отставай.

Быстрее не получилось, шли в том же темпе. Он бодрился, но вид у него был усталый. В последнее время глаза как-то совершенно исчезли с его лица, закатились куда-то вглубь, оставив только две небольшие щёлочки, в которых изредка можно было разглядеть блестинку едва различимого зрачка. А нос стал ещё больше. Вытянулся, выгнулся и вообще - того и гляди отделится от лица и заживёт самостоятельной гоголевской жизнью.

– Может отдохнём?
– предложил я.

Дед только махнул рукой:

– Да ну, что время тратить? Сейчас припечёт, тут такое болото будет - не пролезешь. Лучше пойдём поскорее.

Он явно заметил, что я заметил. И прибавил шагу. Вокруг нас - небольшая, рыжеватая от прошлогодней сухой травы полянка. Когда мы шли здесь осенью, по свежему ещё льду, то подняли двух фазанов.

– Ты глянь-ка.
– дед ткнул рукою в противоположный берег.

По косе бежала та самая собака. Сделала большой полукруг по тальникам и зашла к нам с тыла. Да опоздала. Осторожная. А теперь бежала рысцой параллельным с нами курсом. Река давала в этом месте излучину, и коса вваливалась в неё длинным языком отмели, не достающим до нашего берега метров сорок. Собаку было хорошо видно.

– Хэй! Хэй! Хэй!
– дед поднёс ко рту сложенные ладони и зычно прокричал.

Пёс остановился, поводил головой, заметил нас, немного ещё постоял и побежал дальше, будто ничего и не было.

Ни фазанов, ни даже лениво каркающей вороны. На дубах из последних сил держались, трепеща от малейшего ветерка, свернувшиеся в трубочку светло-коричневые сухие листья. Скоро здесь пустят пал, и рыжая шёрстка превратится в пепел, дубы и редкие осины обгорят ближе к корню. Пока что в нескольких местах только чёрные пятна и раскиданные возле них большие стволы и пни - остатки рыбацких или охотничьих кострищ. Сюда приезжают на машинах, как только пересыхает протока. Это ещё до ледостава. По осени река сильно мелеет. Дорога, конечно, не ахти, к тому же первые колеи идут по ещё не подсохшему илистому дну - нетерпиливый народ. А вот они-то уже подсыхают, а то и подмерзают хорошо. Если глянуть с утра - словно перепаханное поле; к обеду всё киснет и превращается в обычную грязь. Оттого обычно и едут пораньше, а возвращаются попозже. Это ненадолго. Снег потом всё выравнивает. Рукава у деда громко трутся о куртку: фщиу-фщиу, фщиу-фщиу - как-то так. Он не выдерживает. Мы останавливаемся возле одного кострища, но не садимся - я не устал, а дед держит марку. До сих пор ещё не верит, что со здоровьем что-то не так. Да и я тоже не верил. Никто не верил. Я завёл какой-то разговор, специально, чтобы потянуть время. Снова двинули. До лодочной метров пятьсот, из-за кустов тальника её не видно совсем; там злющие псины, они облаивают и норовят цапнуть всех, подружиться с ними, как-то задобрить ещё ни у кого не выходило, даже дед, вроде бы, пробовал, пожертвовав несколько костей, несомых для нашего пса, когда он ещё у нас был. Теперь - холмик в карьере, приваленный камнем, под ним - поводок и ошейник; и кости. На поводке я выводил его гулять за двор, в тот же карьер, а то мог убежать. Весной после охоты - брали собой - пришли , и он зачах: не ел, не пил, потом уже и не вставал; по вот-вот должному тронуться весеннему льду побежали с дедом в соседнюю деревню к ветеринару - не было, поехали в город, там их куча; дед купил лекарств, шприцев, делали уколы - выходили; через год - то же самое, лекарства остались с прошлого раза - не помогли, помер. Жалко, хороший пёс. Он ходил с нами в рейсы, что-то под двадцать тысяч намотал, я считал. Дед любил его по-медвежьи схватить и похлопать по бокам, он со всеми собаками такое проделывал; мне казалось, им было немного больно, хотя, вряд ли - дед осторожно. А сейчас шли и точно - вдалеке лай, но не выбежали - они иногда ленились, это был как раз тот случай; лодочная осталась в стороне, а мы шествовали по грязи, хлюпая сапогами, облепленными со всех сторон не навевающей никаких положительных ассоциаций коричневой массой. Ноги устали; у деда, поди, ещё сильнее. Последняя проточка - они пока ещё все скованы льдом, его уже, правда, подняло водой, так что это скорее просто большая льдина, от берега до берега. Омыли сапоги - и вперёд. Ещё километра три шагать до автобуса. Дед здесь ходил пешком в школу, он вообще вот так вот зимой и ходил, в его деревне была только начальная. Ходил или плыл на лодке. "Вот тут я по большой воде" - показывал мне на какое-то поле. "Вот тут ухнул в мочажину по осени" - тыкал рукой в кочку, такую же как и десятки других кочек в этой мочажине. А помнил конкретно. Он вообще очень хорошо знал и запоминал местность, прекрасно ориентировался, мог запросто набросать карту района. Большой опыт. Когда-то был командиром АПЛ. Справа тянулось николаевское кладбище. Здесь его сестра. Летом меняли памятник, дед переписал ей фамилию на родовую. "Она её терпеть не могла" - это он про мужнюю. Мне показалось странным - почему ж тогда под ней хоронили? но спрашивать не стал. Тем более памятник был весь старый, ржавый и некрасивый. А новый - как у дедовых стариков и племянника в деревне. Вот они все и объединились, хотя бы по форме и цвету. А так - шесть километров разделяет. Мать и сын в разных деревнях лежат. Кстати, почему? Только сейчас подумал. Дорога - выбоина на выбоине, ехать невозможно, но машины ездят всегда, у многих лодки; в основном наши, деревенские. С города - на машине, машину - под охрану на лодочной, там - в лодку, пять минут - и в деревне. Большинство добирается таким макаром. На теплоходах не больно и ездят. Раньше сесть негде было, теперь место можно выбирать, а то и вообще в одного завалиться спать на скамейке; он рано отходит. На кладбище в этот раз не зашли - грязь, лужи, точнее лужа, одна, здоровенная, как хорошее озеро, всё время там разливается по весне или после больших дождей, подтапливает могилы, которые у самого края. От кладбища много дорог к берегу, зимой там ездили: кресты и сугробы. Слева - наркоманы живут, реабилитируются; батюшка с ними, в рясе, руководит и наставляет; он чуть вдалеке, этот дом, сразу и не увидишь: забор, сарай, глуховато всё; уже давно, ещё бабушка ходить могла - мне про них рассказывала. Всё про всех знала. Справа, на выходе с колдобистой дороги, - кучи мусора; два бака на конец поставили, да разве хватит? Вся улица ходит, а убирают ли когда - Бог знает. Я как не иду - всё навалено; какое-то вороньё, чайки(летом), воробьи, две-три собаки - это железно. Но, как ни странно, не раздражает. И вони нет. Да и вообще уютно. Странное понятие об уюте. Может оттого, что колдобины в этом месте наконец-то сменяются нормальной асфальтированной дорогой? Тут уже всё цивильно: улица, домишки и даже большая сосна с каштаном у кого-то во дворе. Дикий перелай: собаки силятся сигануть через забор вместе с будкой, гремят цепями, сидят и заходятся в вое, даже не смотря, отвернувшись куда-то в сторону, будто и вовсе не на нас. Особо мелкие, протиснувшись в зазор между штакетиной и землёю, бегут по пятам и обгавкивают что есть духу. Если на них засмотришься - можно вступить в свежую лепёшку. А так, в основном, сухие коржи(опять же, летом). На конечной - киоск, тут продают пиво и из-под полы ещё наверняка какую-нибудь палёнку. Ходят часто. Мы с дедом ждём автобуса. Он весь мокрый, в потонувших глазах всплыли зрачки; как две кляксы - размытые. У всех пожилых так. Едем, я возле окна, слепит солнце, пригревает и мне становится жарко. Дед клюёт носом, склонившись низко над рюкзаком, который ухабисто развалился у него на коленях. Автобус полный, битком, даже стоять негде. Раньше сюда можно было добраться только поездом, но потом построили мост - и вот автобус. Удобно очень. Дома - бабушка, еле ходит, после инсульта; надолго одну никогда не оставляем. Я, конечно, сразу к компьютеру - интернет, новости, почта; дед - в магазин, аптеку, по своим делам. Разошлись. Мне не хочется идти обратно в деревню, это послезавтра; я не говорил деду, но надеюсь, что он сам как-то поймёт. Я хочу остаться тут; торчать там неделю, пережидать ледоход - хуже некуда. Деда одного тоже, вроде бы, оставлять там нельзя - нехорошо, трусливо, бабушка очень переживает. Но я не хочу. Хотя и придётся, видимо. Один он не справится. В этих противоречивых мыслях проходит день. Вечером все едим, дед суетится, звонит тому-сему: нужны детали, распредвал, кулачки, шплинты; есть знакомый на заводе - достать можно всё, практически. Потом я сижу у компьютера до поздна и ложусь спать. Дед засыпает всегда после или во время вечернего выпуска новостей.

Вот и всё.

– Помогите!
– сквозь сон, ничего не понимаю. - Помогите! Витя!
– это я - Дед! Тут дед, Витя!
– кричит бабушка.

Меня словно кто-то выталкивает из сна в реальность - так быстро я очутился на ногах. Обычно это очень долгий процесс. Бегу в комнату - бабушка сидит в кресле, но не кричит, а уже как-то тихонько постанывает и машет руками; дед - на кровати, не дышит, рот открыт, глаза немного подзакатились.

– Он на меня, он прямо на меня!
– бабушка начинает причитать, но негромко, не хватает дыхания.
– Мы лежим, а он прямо на меня! Навалился! Я отпихнула, еле-еле...

Массаж сердца - как видел в фильмах, несколько раз, не очень сильно, боюсь повредить что-то, сломать, я очень большой, больше ста килограммов вешу. Искусственное дыхание - у деда в груди что-то то ли булькает, то ли хрипит, как если бы я вдувал воздух через шланг в бочку с жидкостью. Без результата. Не знаю - что? Немного отхожу в сторону, смотрю - губы лиловые, на щеках какие-то мелкие вены такого же цвета.

Ну вот.

Мне стало ясно.

Закрыл ему глаза.

– Пойдём, баб.
– отвожу охающую бабушку в другую комнату. Больше всего сейчас боюсь, что с ней что-нибудь случится. Ей волноваться вообще нельзя - тяжелый инсульт, потом гипертонический криз (был в деревне, мы с дедом думали, что умирает уже, вызвали вертолёт), аритмия, сахарный диабет, очень высокое давление и повышенная метеочувствительность. Гипертонический криз с ней тогда случился из-за того, что на даче пёс умер. А тут...

Кладу бабушку на кровать, что-то всё время ей говорю и постепенно, медленно выхожу в коридор. Осматриваюсь по сторонам:

12 апреля, понедельник, 8 часов утра. Так начинается день.

И понеслось. Скорая, милиция, звонки знакомым, родственникам; тётке и матери - не дозвониться. Не помню как с тёткой, по-моему через интернет вышел, она в Китае с дочерью. Мать не берёт трубку, она гораздо дальше, чем Китай. Что же делать? Как же я один? Надо чтобы хоть кто-то. С кем бабушку?

Врачи приехали, выписали смерть, осмотрели бабушку - вроде всё нормально, уже легче. Постоянные звонки: "Мы спецкомбинат, у вас покойник, наши услуги стоят..." - "Нет, спасибо". "Это агентство Траур, мы поможем" - "Не надо". "Алло, Земля и люди на проводе, наш агент уже выехал к вам." - "Да мне не надо ничего!".

Откуда? Откуда знают? Кто они все такие? Град звонков, звонят постоянно. Что делать? Я ничего не понимаю. Кого спросить? Включается автопилот, всё происходящее как будто не со мной. Звоню матери - не отвечает. Приходит милиция, пишет справку. "Могу посоветовать одну контору хорошую" - старлей мне - "вам уже тут звонили небось? Это всё шантропа, а я вам дам контору надёжную, за неё ручаюсь" - "Давайте". Пишет номер. Никогда никого не хоронил, был на похоронах, но занимался всем не я. Как поступать в таких случаях? Дозвонился до теткиной подруги, дочери дедова сослуживца, сказала придёт. Бабушка - нормально. Звонок в дверь: "Я - Марк, Земля и люди, вам звонили уже. Такая утрата...".
– "Мне ничего не надо, я никого не просил, что вы тут делаете вообще?".
– "У нас приемлемые расценки, мы поможем. Всё сделаем. Я бывший муж Лены, у вас в пятом подъезде живёт. Я обещаю, что...". Мы разговариваем на лестничной клетке, открывается дверь лифта, входят двое ребят с носилками: "Спецкомбинат. Где покойник, давайте, мы его заберем". Кого заберем? Куда? Марк парню: "Слышь, ты чё приперся сюда, не видишь мы уже работаем с людьми?". Парень с усмешечкой: "О, Земля и люди". Мне: "У нас дешевле, вот, почитайте" - протягивает какой-то листок - "А эти" - кивнул на Марка - "вас обманут". "Слышь, чё сказал? Давай, шуруй отсюда! Ваш сраный спецкомбинат это скотобойня какая-то, а не организация" - это Марк. "Мне ничего не надо ни от вас, ни от вас" - я; и закрыл дверь. В голове сущий ад. Матери - не отвечает. В интернете другу: "Умер дед. Съезди ко мне домой, мать трубку не берёт" - "Я записку в дверь" - "Хорошо". Пришла тёткина подруга, Олеся. Добрая, хорошая. "Олеся, что, как?".
– "Надо в компанию звонить".
– "Скажи какую? Они уже приходили тут, ссорились друг с другом".
– "В том году хоронили. Земля и люди. Нормальные". Звоню. Приходит Олесин папа: "Я уже сказал всем в ветеранском комитете, мы поможем, всё организуем. Как жалко-то". Дед не очень любил своих бывших сослуживцев. Но в комитет пару раз ходил, праздновали день ВМФ. Я вообще ничего про это не знал. Звонок. Снова Марк. Уже с какими-то парнями. "Передумали? Ну и правильно. Сейчас ребята труп заберут".
– "А куда?" - "Как? В морг". Носилок нет. Заворачивают деда в одеяло и выносят. На выходе из комнаты немного задевают косяк. Дед сильно провисает. Я до сих пор не могу придти в себя, смотрю на всё это и ничего не понимаю. "Вам надо со мной." - Марк - "Справки взять и всё такое. Немного поездим, я на машине".
– "Я с вами" - Олесин отец. Олеся осталась с бабушкой. До матери не дозвониться. Друг написал: "Никого нет. Оставил записку". Поехали. Госпиталь ("Вы что такой желтый? Болеете?") - диагноз - справка - ЗАГС - свидетельство о смерти - ещё что-то - ещё что-то - ещё что-то. Вернулись под вечер. Олеся ушла незадолго до. Купил литровую бутылку водки. Дома. Я и бабушка. Деда нет.

Вот теперь я всё понял.

Постелил бабушке у себя в комнате, тут две кровати. Начал пить водку, почти не закусывал, постоянно говорил с бабушкой обо всём, чём только можно. Дозвонился, наконец. "Алло" - заспанным голосом - "Мама, тут дед умер" - молчание - "Мой папа?" - голос слегка вздрогнул, как показалось - "Да, твой папа, мой дед. Приезжай". Кажется, куда-то ходила в кафе или в гостях была у кого-то, пришла поздно, легла спать, звонков не слышала. Разница восемь часов. Видела, как друг шарился под окнами: "Смотрю, лазит кто-то". Он посмотрел в окна - никого нет, и решил не стучать . "Я вылетаю". Хорошо. Бабушке в комнате у себя я постелил не только потому, что боюсь за неё. Мне самому страшно. Покойники, умершие, призраки - от всего этого мне не по себе ещё с детства. Я труслив.

Утром - Марк. Едем в контору. Выбираю гроб, венки, памятник и какую-то тюль. "Его этим накроют. Когда он в гробу будет". Тюлей много, много узоров. Беру ту, что с крестами и надписями на церковнославянском. Почему - не знаю. "Эта обычно для сильно верующих. Ваш был верующим?" - "Крещён - да. Верующий - нет." - "Тогда возьмите простую, без рисунка". Соглашаюсь. Суют мне какие-то листки с расценками. "Если хотите - будет рассрочка. Всё как вам удобно". Мне совершенно всё равно, я ничего не слышу, рассматриваю экземпляры чёрных, гранитных памятников в кабинете, вспоминаю, что памятник обычно ставится на месте креста через год после смерти, неожиданно понимаю, что деда мы будем хоронить на четвёртый, а не на третий день, потому что мама приедет только завтра после обеда. Марк говорит, говорит много и не только со мной. Кажется, что даже со стульями и стенами он ведёт какую-то беседу. Я смотрю на лист с расценками, силюсь прочитать, но буквы никак не складываются в слова, а цифры в суммы. Вдруг вспоминаю, что я уже два месяца не стригся и сильно зарос. Завтра неплохо бы сходить в парикмахерскую.