Декабрь без Рождества

— Зато глянь, какой-то ферт несется, — сквозь зубы проговорил Оболенский. — Густые эполеты, не из наших, стало быть.

— Тьфу, не вижу толком! — Каховский сощурил глаза, вглядываясь. — Кто таков? И вправду, толстый макарон!

— Ах, твою мать! — Бестужев даже забросил свое тираноборческое занятие. — Подслеповат ты, брат, пенсне пора заказывать. Это ж сам! Губернатор!

— Да не может быть! — воскликнул Пущин в сердцах. — Не в его теперь интересах за Нике вступаться! Он себя так уж провалил, двигая Константина! Ему теперь — Константин или крышка!

— До поры, — с расстановкой выговорил Оболенский. — До той поры, покуда не понял, что Константин — прикрытие. Стало быть — понял. И хуже гостя для нас сейчас нету.

— Приветим, ужо, — Каховский нервически усмехнулся.

Теперь Милорадович, скакавший со стороны стройки к правому фасу каре, был виден уже всем.

— Генерал скачет, видать, к нам! — воскликнул один из солдат-московцев. — Он ведь тоже за Константин Палыча!

— Вестимо, за него!

— А что, ребяты, поведет он нас, чай, на Варшаву, Государя-то спасать?

Первые ряды начали уж отдавать честь.

— Сми-р-р-н-аа!!

Зычный голос Милорадовича прокатился по стылой площади.

Пущин в замешательстве посмотрел на Каховского, Каховский на Бестужева, Бестужев на Оболенского.

— Солдаты!! — Милорадович, гарцевавший в дюжине шагов от каре, простер руку вперед. — Солдаты! Вас обманули изменники! Вас обманули враги Святой Руси и православного Царя! Против кого бунтуете вы? Противу власти законной и христианской! Солдаты! Кто из вас был со мною под Кульмом? Кто из вас был со мною под Бауценом? Кто из вас был со мною под Люценом? А под Лейпцигом — был ли со мною хоть один из вас?

Площадь молчала, замерев в напряженном внимании. Только валивший изо ртов пар свидетельствовал, что застывшие в строю солдаты — не изваяния.

— Никто не был?! — Милорадович, приподнявшись в стременах, размашисто осенил себя крестным знамением. — Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!

— Еще пять минут — и репка, — сквозь зубы проговорил Оболенский. — Эвон куда гнет!

— Пяти минут не будет, — Каховский был теперь бледней бледного.

— Офицеры! Почто толкаете вы солдат на мятеж?! Вы алчете узурпации?! Не со мною ли под Бородиным мяли мы бока узурпатору-корсикашке? Вы позабыли о том? Кто был со мною под Бородиным? Не помните, как заняли мы высоту? Молчите?! — Генерал-губернатор перекрестился вновь. — Бог мой, благодарю тебя! Здесь нет ни одного русского офицера!

Каховский обхватил одну руку другой и стиснул зубы в попытке унять колотившую его дрожь. Сперва это не удавалось, но он не оставлял усилий.

— Ни офицера, ни солдата! Кто ж вы передо мной, не нюхавшие пороху, но пытающиеся ввергнуть Отечество в пропасть революции? Мальчишки, буяны, разбойники да мерзавцы, осрамившие русский мундир, честь военную, название солдата! Вы пятно России! Вы преступники перед Богом! Что вы затеяли? Что сделали?

— Законный Император — Константин! — нестройно послышалось в ответ. — Константина в оковы заковали и в тюрьму посадили!

— И молоденького Михаил Палыча перехватили из Варшавы да тож держат в оковах, потому он братнюю сторону держит!

— Ложь для баб дурных! Какой скудоумный ей поверил?! Михаил Павлович в Петербурге, он может подтвердить слова мои! Константин отдает трон брату по доброй воле! Да и нужно ли подтверждение моим словам, солдаты?! Разве не знает кто из вас, что боевые товарищи мы с Цесаревичем? Разве могу я, Милорадович, предать его? Вот, глядите! — Генерал-губернатор сверкнул извлеченной из ножен шпагой. — Кто тут грамотный?! Разве не начертано на сем оружии «Другу моему Милорадовичу»?! Сие подарок Константина!

— Да здравствует Император Константин!! — отчаянно закричал Бестужев с противоположного угла карея. Никто не подхватил.

Но к генерал-губернатору, раздвигая строй, бежал князь Евгений Оболенский.

— Извольте отъехать, Ваше Сиятельство! — крикнул он. — Оставьте солдат в покое, они делают свою должность!

— Да ты, сопляк, кто таков, чтоб лезть между мной и солдатами?! — рыкнул Милорадович. — По роже вижу, на войне не бывал!

— Отъезжайте!! — взъярился Оболенский. Он и вообще не переносил разговоров о том, что дожидался со службою конца военных действий и начал поздновато, аж на девятнадцатом году. Сейчас же нервы его были на пределе. — Прочь отсюда!!

— Да пошел ты на… — слова генерала вызвали смех в первых рядах карея. — Ребятушки! Государь Николай Павлович милосерд! Я сам поведу вас к нему, мы скажем…

— Прочь!!!

Оболенский, выхвативший у солдата ружье, принялся тыкать штыком в грудь графской лошади, понуждая ее отступить.

Тут и раздался выстрел.

Каховский в первое мгновение сам не понял, что попал. Затем как-то странно охнул, роняя уже ненужный пистолет.

Андреевская лента на груди Милорадовича окрасилась кровью. Граф еще сколько-то времени пытался удержаться в седле, затем стал заваливаться на бок. Испуганная штыковыми уколами лошадь вздыбилась.

Башуцкий успел подбежать и попытался подхватить падающего. Оба рухнули вместе, но поручику удалось предотвратить удар о мостовую с высоты — раненый упал сверху.

— Ах, ты!! — выдохнул Оболенский, со всех сил размахиваясь. Всю ярость свою на этих «героев войны», на то, что давно избытое боевое братство сейчас дает Милорадовичу так легко развалить его, Оболенского, Тулон, его такую близкую победу, вложил он в этот удар. Добить, добить этого буффона! Этого франта, этого… Ярость и подвела, не дала рассчитать удар. Штык вошел в спину неглубоко, наискось, но кровь тут же окропила заледенелый булыжник. [46]

46

Советская историческая наука долго будет повторять ложь о том, что Оболенский случайно ранил Милорадовича в ногу, пытаясь развернуть лошадь. Записная лжица Милица Нечкина даже уточнит «в правую ляжку». Между тем современники свидетельствовали о ранении в спину. Один из нынешних историков логически заключает: ударить в спину конного (то есть до выстрела Каховского) было при сложившемся раскладе почти что невозможно. Очевидно, что Оболенский просто «добивал раненого», уже упавшего.

Что-то произошло, что-то сломалось. Казалось, еще только что было возможным кончить дело миром. Расправа над боевым их генералом не возмутила московцев. Словно откололась от берега льдина, на которой они стояли, бесповоротно унося их в открытое зловещее море беззакония. Он не лгал — это поняли теперь все. Но ни один не кинулся на помощь к раненому. Поздно! Теперь все одно пропадать, теперь — бунт, авось кривая как-нибудь вывезет… А верней — не вывезет, только возврата из бунта нет.

Черная тень солдатского отчаянья легла и на праздную штатскую толпу.