Декабрь без Рождества

— И ты хочешь, чтоб я ему уподобился? Что нам теперь до мелкого самолюбия мелкого человечка, Сабуров? С Трубецкого, конечно, спрос будет больший, он выше летал, куда как выше.

— Но Сперанский, Ваше Императорское Величество? Вот уж кто был высоко! Заговорщики строили планы на его участие в их правлении. Он не мог быть вовсе в стороне.

— Да и не был, похоже. Просто норовил duabus sedere sellis. [55] Глядел, чья возьмет, чтоб в любом случае остаться во власти.

55

Усидеть на двух стульях (лат.).

— Государь! Не хотите же вы, знаючи сие, вправду его оставить?

— У Сперанского был свой резон, Сабуров. Люди, ему подобные, способны принести пользу даже при самых безумных правителях. Ну, коли бы я пропал, выиграла б Россия, пропади он со мною вместе? — По губам Николая Павловича скользнула мальчишеская улыбка. — Отец его был священником в Черкутине. Ты подумай сам, сколько грехов он за свою жизнь отпустил русским людям? Хоть о том в память, один-единственный грех сыну и мы простить можем.

Роман Кириллович не принял шутки, не улыбнулся в ответ.

— Некоторые нити ведут к Ермолову. А мы их обрываем. Сами.

— Так это же Ермолов. Ермолова трогать никак нельзя, сие не имя — легенда. К тому ж, Сабуров, тут, сам, поди, лучше моего знаешь, велика вероятность, что и вовсе он не виновен. Может статься, им лишь прикрывался Якубович.

— Но ведь хотелось бы наверное знать! Опять обрываем.

— Я лично повелел.

Сабуров неприятно скрипнул зубами. Гнев метался в его душе, как зверь в клетке. Дабы кинуть ему кость, Роман Кириллович оборотился от серьезных фигур к особе второй, если не третьей важности.

— А тот почему еще на свободе, Алексей Пушкин?

— Александр, — негромко поправил Император.

— Да по мне хоть Пахом, — огрызнулся Сабуров. — Противу молодчика целый воз показаний соучастников.

— Не так уж и много… теперь, — Николай отчего-то кинул беглый взгляд в сторону камина, [56] дотлевавшего уже, судя по тому, что экран с китаянками светился теперь совсем не ярко.

— Государь… — Сабуров, перехвативший взгляд Императора, взглянул на него так, словно был только что контужен.

56

По воле ЕИВ действительно были изъяты из десятков дел и сожжены бумаги, касающиеся А. С. Пушкина.

— Ты не читал его? Это русский Шекспир, это вершина, выше коей наша литература не поднимется никогда. Да стихи Александра Пушкина…

— Стихи?! — Сабуров побледнел. — Ваше Императорское Величество… Вы это что, вы это серьезно, или с кудрявого дуба упали? Судьба Империи на чаше весов, а вы о каких-то стишках?! Он виновен по самую маковку, этот Алексей…

— Александр, — отчеканил Николай Павлович. — Вот ты теперь его имя запомнить не можешь, а между тем оно будет у школяров от зубов отскакивать в те времена, когда тебя будут помнить только прямые потомки, а меня те же школяры начнут путать нумером с более поздним тезкой, либо считать сыном своего брата.

— Да слыхал я, что из Пушкина этого студиозусы да другие писаки уж сейчас кумир вылепили. Читывал и сам, хорошо пишет, звучно, четко. Только оно тем и хуже, Государь. Уж коли мы о литературе сейчас речь ведем, коли, стало быть, больших забот у нас нету, так позволю заметить, что через стихи и смута легче от человека к человеку перекидывается, нежели через философические трактаты. Стишок любой безусый ментик, сроду двух страниц не прочитавший кряду, запомнит, чтоб на пирушке покрасоваться. Что он еще понапишет, с изменою-то в голове, вы о том думаете?

— Я сам буду его цензором! — Теперь был уже бледен и Император. — Я буду говорить с ним… Он ведь не таков, как те, он не маниак, жаждущий власти и крови! Он о России страждет! И слава ему едва ли иная надобна, чем та, что есть, благородная слава литератора… В стороне от смутьянов он протрезвеет, нужды нет.

— И как же Ваше Императорское Величество намерены оградить сего стихотворца от смутьянов? — Сабуров скрипнул зубами. — Вы думаете, довольно арестовать сотню, да полудюжину вздернуть?! Да оборотитесь на соперницу нашу, на Британию! Заговор Като-стрит, там ведь вообще пустяк был, дальше пустой болтовни не шло! А какое следствие велось, никому мало не показалось! Ваше Величество, умоляю вас, одумайтесь! Измена — сорняк, который надлежит полоть с корнями, иначе и смысла нету делать себе труд. После нас все опять зарастет, а может и ранее. Государь, неужто уже забыли вы, как трепетали за жизнь маленького Александра? Божье чудо вмешалось, дабы он не повторил участи дофина. Но не можем же мы все время ждать чудес. Государь, Бог с ним, с вашим Пушкиным, дайте мне возможность всерьез перетрясти остальных.

— А что мне прикажешь делать, Сабуров, коли французский казус никому в России мозгов на место не вставил?!

Стороннему наблюдателю не могло бы не показаться удивительным сходство этих двоих, молодого и постарше. Они стояли друг перед другом, оба рослые, кудряво златоволосые и ярко синеглазые, с красивыми правильными лицами. Казалось, каждый смотрит в зеркало собственного гнева.

— Повергнуть ли мне всю Россию в горе и трепет? — продолжал Император. — Едва ль сыщется дюжина среди лучших семей без единого сына в той либо иной приближенности к мятежу. Я что, Буонапарте для своего народа, Сабуров?!

— Не время для милосердия. Не время и не место.

— Когда милосердию есть место в сердце, для него всегда время.

— Ваше Императорское Величество, мы не пред гишториками теперь говорим. И не то они напишут о Вашем Величестве, когда вы явите теперь мягкость.

— Да пусть пишут, что им заблагорассудится. На гишториков мне наплевать, Сабуров. Я не пойду поперек себя. Отступись, довольно арестов, довольно следствия.

— Это окончательное решенье Вашего Императорского Величества? — Роман Кириллович сделался теперь на удивленье покоен. Дыхание его выровнялось.

— Это моя воля.

— Государь, благоволите принять мое покорнейшее прошение об отставке.

— Это окончательное твое решенье, Сабуров? — Николай Павлович отступил на несколько шагов и повернулся к подернутому ледяными узорами окну.

— Вы меня неволите к нему.

— Ты рубишь сгоряча, — Император глядел теперь не на Сабурова, а в синюю предрассветную тьму. — Кто у меня есть, кроме тебя да Роскофа?

— Роскоф пусть за себя думает сам, а я не стану работать с привязанной за спину правой рукой.

— Что ж, вольному воля. — Теперь лицо Николая Павловича не казалось красиво: осунувшееся, с ввалившимися глазами. Безмерная усталость, безмерное напряжение последних месяцев проступили в нем. — Вот, что я скажу тебе, Сабуров. Я не стану дарить тебя ни чинами, ни наградами. Такую преданность, такие заслуги царям земным награждать нечем.

— Ну, положим, одной награды я бы все ж попросил, — Роман Кириллович улыбнулся.

— Какой же?

— Государь, запретите масонские ложи.