Декамерон шпионов. Записки сладострастника
Шрифт:
– Пора выходить на третий этап, батенька… – сказал я мягко.
– Не хочу! – вдруг отрезал он, и глаза его загорелись воистину дьявольским огнем.
– Разве вы забыли свои обещания Юрию Владимировичу? – пытался урезонить я его. – Низы уже не могут, а верхи не хотят, голубчик. Пора, брат, пора… покоя сердце просит.
– Я и сам смогу провести третий этап «Голгофы!» – отрезал он, глядя на меня чистыми, как у ребенка, глазами. (Я вспомнил великого Бернса: «Нет, у него не лживый взгляд, его глаза не лгут. Они правдиво говорят, что их владелец – плут».)
Я сдержал гнев: в истории даже самые верные агенты проделывают сальто-мортале и перечат своим хозяевам. Будем философами. Разве Владимир Неистовый, славно использовав денежки германского кайзера, не
Но я отвлекся на сухую дидактику. Борис не уступал. Как известно, Джованни, «Голгофа» не предусматривала мятежей и революций, все решалось бескровно – так повелел Учитель. Но что делать, если история не обходится без повивальной бабки – насилия? Не ношусь ли я с этими свободными выборами как с писаной торбой? Так бы и пришла французская буржуазия к власти, если бы не поработала гильотина! И неужели США вышли бы из Британской империи, если бы не война за независимость?
Частенько, Джованни, я вспоминал пассаж из твоей новеллы, где две монашки обхаживали якобы немого Мазетто, одна предложила его соблазнить, а другая воскликнула: «Ахти мне! Разве ты не знаешь, что мы дали Богу обет в своей девственности?», на что получила достойный ответ: «Эх, сколько вещей обещают Ему за день, и ни одной не исполняют. Коли мы обещали ее Ему, найдётся другая или другой, которые этот обет исполнят».
Уже к осени 1993 года при моей тайной поддержке был развернут против Бориса первый мятеж. Толпы сооружали баррикады, штурмовали и запаливали правительственные здания, Верховный Совет – так именовался парламент – с гневом низложил Бориса. Казалось бы, все созрело для того, чтобы он уехал на санях, подобно легендарной у нас боярыне Морозовой, в свою уральскую деревню, но опять осечка: народ настолько измаялся от реформ, что не поддержал ни ту, ни другую сторону, а Борис дал приказ обстреливать парламент из танков. Парламент у нас никогда не уважали, один поэт еще при царе писал: «Как на рубище заплаты, вдруг явились две палаты. Торжествуй же, храбрый росс! Только ведь один вопрос: будет ли ума палата? Это, кажется, сверх штата». Хотя танки вызывали нездоровые ассоциации, мятеж задохнулся, Борис остался на месте.
Чем больше я размышляю о значении событий октября 1993 года, согревая ладонями стакан «Солнцедара», тем очевиднее для меня важность кровопускания в малых и больших масштабах: выпускание пара из котла воздействует не только на современников, но и на потомков, укрепляет гены страха, столь необходимые для вершения политики. Президент воспользовался растерянностью и быстро ввел конституцию, по сути дела, даровавшую ему корону. Разогнанный парламент быстренько заменили на новый и послушный, назвали Думой, хотя Юрию Премудрейшему больше нравилось слово «вече», ближе к народу и демократичнее. К тому времени развелось множество партий, своего рода огромный конфетный набор с различными цветными обертками и одинаковой начинкой, короче, создалась совершенно новая политическая ситуация, которая, как ни парадоксально, не приблизила, а отодвинула претворение в жизнь решающего этапа «Голгофы». Как тут не припомнить слова Юрия Владимировича!
– Мне совершенно ясно, что в новом обществе решающую роль будет играть чиновничество. Ильич в свое время совершил ошибку, придумав «слом государственной машины», он просто не понимал природы бюрократии, готовой всегда служить любому строю. Поэтому следует исходить из того, что чиновничество почувствует вкус взяточничества и встанет над политическими партиями.
Я тогда еще задал вопрос:
– А нужны ли политические партии в новом государстве? Мы так удачно отучили народ
от политики в СССР, что стоит ли возрождать этот говорливый и беспомощный институт? Да и парламент… Помните, ещё Маркс писал о «собрании старых баб»?Учитель лишь грустно покачал головой.
– Целиком согласен, однако мы должны прилично выглядеть перед Западом. По крайней мере, на первых порах, когда весь наш капитализм будет зависеть от его помощи. Видимость политики следует сохранить… неудобно как-то…
Деликатный и честный все-таки был человек! Да, мой друг, после кровопускания 1993-го наступил очень странный, но тихий период, даже самые яростные крикуны призывали к всеобщему согласию (при этом обозначали свое желание войти в коалиционное правительство), шторм превратился в штиль, и извергающие лаву вулканы исчезли под водой. Время лечит. Апатия.
Что было делать мне, положившему жизнь исключительно на служение обществу, точнее, на его разогревание? Ах, Джованни, ты не можешь представить себе моего отчаяния, я хотел принять яд или пустить пулю в лоб, на дворе стояла сырая, безветренная, ничего не обещавшая погода, предпосылки для исполнения заветов Учителя улетучились, как запахи дешевого польского лосьона. Как писал наш поэт Лермонтов, «бл… не трогай, курв не щупай, ети их мать, тоска, тоска!»
Я не отвечал на телефонные звонки и пластом лежал на кровати, отказываясь от пищи и питья. Но однажды явился ко мне во сне Юрий Владимирович, одет он был в полосатую пижаму, выглядел по-домашнему, но глаза его горели неукротимым огнем. Он осторожно присел рядом на одеяло, боясь, как любой интеллигентный человек, замарать простыню.
– Что с вами, Мисаил? Откуда эта хандра? Почему вы опустили руки? Разве вы не знаете, что нет крепостей, которыми не могут овладеть большевики? Вспомните, какое расстройство овладело Ильичом после провала революции пятого года! Но он взял себя в руки, Мисаил, и продолжал ковать общее дело, правда, за границей. Ну, а когда началась Первая империалистическая, разве не страшная тоска овладела им? Казалось, что все проиграно, ни одной свежей идеи не посетило его тогда, но свершилась Февральская, и он нашел в себе силы промчаться в вагоне через Германию на родину и выступить с Апрельскими тезисами! А как он добирался из Разлива в бушующий Петроград! Запомните, Мисаил, нас не сломит ничто: ни видимость народного счастья, ни тюрьмы, ни ссылки, ни болезни, ни смерть – извините меня! – всего человечества! За работу, товарищ, за работу!
– Но, Юрий Владимирович, нарушены все сроки, указанные вами, все затянулось безмерно!
– Ждите и терпите. История сама подскажет время. Зато какое ощущение счастья посетит вас после ожидания… Эх, помнится, самым изнурительным для меня было ожидание троллейбуса. Ждешь, ждешь, проходит час, и вдруг… идет один, другой, третий… четвертый… радость наполняет грудь! Так и у вас!
Меня немного поразил этот экскурс к троллейбусам, ибо Учитель последние десятилетия пользовался в основном автомашинами, но сон есть сон, там могут быть и натяжки. И я снова взялся за работу, Джованни, нацелившись на президентские выборы летом 1996-го – парламентские меня не интересовали, этот орган после принятия новой Конституции обрел полную импотентность, а положение в стране можно обрисовать словами моего любимца князя Петра Вяземского: «Тут вор в звезде, монах в пиз… осёл в суде, дурак везде».
Своим политическим щупом я сразу начал обмеривать потенциалы гнева. Первые рейтинги показали растерянность и равнодушие народа, уставшего от всей свистопляски, но уже к середине 1995-го ненависть масс обрела прежние масштабы, этому способствовало полное равнодушие правительства к собственной популярности, оно постоянно рубило сук, на котором сидело, и не заботилось о собственном имидже. Феномен этот, Джованни, очень русский и совершенно неизученный. Какой правитель во Флоренции не заботился о своей славе? Наши же рыцари почти до 1996-го, когда пошел вал предвыборных обещаний, с народом совсем не заигрывали, наоборот, делали все, чтобы его от себя отвратить, а нелепые попытки слиться с толпой на церковных службах и маячить там со скорбно-плаксивыми лицами и свечами в руках (это транслировалось телевидением) не вызывали у населения ничего, кроме дикого хохота и непомерного раздражения.