Дела семейные

2

Теперь, приходя с работы, отец бухал портфель под вешалку и, не раздеваясь, шлепал на кухню к шкафчику с лекарствами.

В первую аспирантскую зиму Гвозлик похоронил тетю, папу, маму, двоих племянников и еще маму.

Отцу кто-то настучал, что его аспирант вновь написал заявление на материальную помощь и опять в связи с похоронами матери. Отец, сгорая со стыда, поинтересовался у Владимира Альбертовича, не спутал ли тот причину, по которой обращался в местком, и Гвозлик, насупившись и взяв бороду в кулак, рассказал, как в младенческом возрасте он потерялся на переправе через Днепр и был усыновлен лейтенантом-артиллеристом и деревенской учительницей. Через много лет, когда он уже с отличием заканчивал одну из школ Донбаса, нашлись его истинные родители, и он встал перед мучительным выбором — с кем жить дальше? И принял соломоново решение: пусть родителей будет четверо! И всех он будет называть папами и мамами. Но жить станет один — уедет учиться в город его мечты Ленинград…

Отец только крякнул и потрепал аспиранта за плечо: держитесь, сударь!

Жизнь раскидала родню Гвозлика по всему Советскому Союзу. Гвозлик мотался по стране, добросовестно пил на поминках, маялся до девятого дня и стеснялся при этом позвонить в Ленинград с телефона убитых горем родственников. А в некоторых поселках и телефонов не было — буранные полустанки такие. Приходилось спрыгивать с поезда, царапая лицо колючим снегом. Чтобы не подумали, будто он врет, Гвозлик добросовестно предъявлял ссадины на скуластом лице и изображал, как он влетел головой в сугроб, в метре от телеграфного столба.

А чтобы сесть в проходящий поезд и выбраться с такого полустанка, по словам Гвозлика, требовалось расставить пионеров-школьников с сигнальными флажками за километр от места остановки, и все они должны были совершать круговые движения руками, чтобы машинист смекнул, в чем дело, и начал экстренное торможение.

— Хорошо! — пытался вникнуть в чужие беды отец. — Но почему вы никогда не попросите жену сообщить нам о вашем отъезде? — допытывал он своего аспиранта.

Гвозлик виновато пожимал плечами:

— Иной раз и жене записку не успеваю чиркнуть. Схватишь хозяйственные деньги, сунешь в портфель кусок хлеба и зубную щетку — и на самолет! Счет идет на минуты. А будешь мешкать, родного человека погребут без тебя…

— Он меня доконает, — держался за сердце отец. — Я же больницы и морги начинаю обзванивать. А он гудит себе на поминках, и в ус не дует!

Второй год аспирантуры выдался для Владимира Альбертовича особенно тяжелым.

Несколько раз его грабили на улице. Отнимали и пыжиковую, и кроличью шапки, срывали часы и золотой амулет в виде рыбки, вытаскивали документы. Гвозлик бился, как гладиатор, и нападавшие с воем и стоном разлетались по сторонам, но к ним приходила подмога из десятка запасных хулиганов, и те свежими силами укладывали бородатого крепыша на землю.

Один раз Владимир Альбертович сел вместо электрички в курьерский поезд «Ленинград-Москва» с аэрофлотовскими сиденьями, и вместо Навалочной заехал с двадцатью копейками денег в Бологое. Отец послал ему телеграфный перевод, и на следующий день Гвозлик перебирался с окраин Средне-Русской равнины на берега Балтики, но тут же свалился с кишечной инфекцией, подцепленной, очевидно, с вокзальным пирожком. И неделю не слезал с унитаза и не появлялся на кафедре, боясь, что бдительные медики упекут всю семью в Боткинские бараки. Он даже не смог открыть отцу дверь, когда тот поутру приехал справиться о его судьбинушке.

В тот же год он стал жертвой цыганского обольщения — цыганка обманом проникла к нему в квартиру и, скинув пальто, в совершенно голом виде прошла на кухню, откуда стащила две серебряные ложки, заварочный чайник и коленкоровую папку с двумя главами диссертации, только что принесенную от машинистки.

А черновики? — волновался отец. — Остались?

В том-то и дело, что нет, — кручинился Гвозлик. — У меня же дочка пионерка, они там по макулатуре соревнуются. Она и снесла быстренько…

Кошмар! — вздыхал батя.

А тут еще за двумя мамами и папой ушел второй отец, а вслед за ним гуськом потянулись на кладбище братья, сестры и племяши. Как родные, так и от приемных родителей. И все уходили быстро и неожиданно…

Злодейка с косой прошлась в ту зиму по родне аспиранта Гвозлика широкими замахами и казалось, извела весь род до третьего колена, так, что и хоронить в ближайшие годы станет некого, но — дудки ей! Нашлись люди!

По весне, когда в парках и скверах вспыхнули прозрачной зеленью первые клейкие листочки, Владимир Альбертович опять надолго пропал, а когда объявился, выяснилось, что летал за Урал и в Карпаты, где обнаружилась ветвь внебрачного сына второго отца Гвозлика. Не поехать на похороны Гвозлик не мог, — гуцулы не простили бы ленинградскому родичу пренебрежения к усопшим по их линии.

— Запросто могли убить, — делился своими опасениями Гвозлик. — Это же бендеровцы, у них в каждом сарае пулемет зарыт…

3

И вот, мы приехали развеяться в Зеленогорск и теперь играли на веранде в кинга, поджидая звонка из Москвы, чтобы узнать, приедет ли Катька с мужем на день рождения нашей мамы, который собирались справлять в ресторане «Метрополь» на Садовой улице.

В доме было жарко натоплено, тетя Зина пекла пироги с капустой, и двойные окна на веранде запотели, отчего выпавший снег скорее угадывался, чем различался. Смеркалось, и мы включили бабушкину люстру с желтыми латунными листьями и малиновыми фонариками…

Отец играл рассеяно, без настроения и, щурясь, отставлял карты далеко от себя, словно специально, чтобы мы их видели. Со слов отца, Гвозлик сидел дома и пытался восстановить к Новому году две главы диссертации.

— Держи карты к орденам! — напомнил дядя Жора картежное правило и пригрозил: — Или играть не буду! Суешь мне под нос, никакого интереса…

— К орденам, к орденам… — отец вовремя снес маленькую трефу. — Что нам орден? Я, товарищи, не гордый! Я согласен на медаль!

Я сгреб три карты и вновь зашел с бубей, продолжая рыть дяде Жоре глубочайшую яму, о которой он, судя по всему, не догадывался.

— Ну, ты, племянничек, даешь, — дядя Жора спустил под даму своего валета; стало ясно, что он не догадывается о яме. — Один карты под нос сует, другой, как заведенный, с бубей лупит, словно других мастей не знает… — Дядя Жора зевнул и посмотрел на отца. — Как там твой Козлик?

Мне показалось, отец вздрогнул.

— Гвозлик, — не сразу ответил он, размышляя над ходом. — Владимир Альбертович Гвозлик. Ети его мать!

— Ну-ну, расскажи! — подстрекнул дядя Жора, надеясь веселым отношением к неприятностям принизить их значение. — Что на этот раз? Ноздрю мушкой от автомата разорвали? Или губой за крючок зацепился? Или на Колыму подался гальюны чистить?

Дядька заливисто рассмеялся, и на веранду высунулась тетя Зина: «Что с тобой?»

— Ничего, ничего! — отмахнулся дядька, вытирая слезы.

Я тоже засмеялся, но сдержанно. Во-первых, я продолжал рыть яму своему любимому дядьке, и требовалась известная собранность, а во-вторых, смеяться над отцовским аспирантом во весь голос было бы неучтиво.

Да, Гвозлик поговаривал, что собирается в Магадан на сказочные летние халтуры — чистить отмерзшие уличные сортиры из расчета пятьдесят копеек за черпак. Он даже ходил договариваться в штаб гражданской обороны о противогазах для оснащения ими сборного студенческого отряда. Себя он видел командиром этого отряда и намеревался выставить, как минимум, двадцать сабель-черпаков для борьбы с оттаявшими нечистотами. Он делал предварительные расчеты заработков, исходя из средних объемов выгребной ямы и количества почерпываний. Суммы выходили фантастические!