Дела семейные

— В нем нет надобности. У нас, индийцев, есть своя, природная система охлаждения: перец и пряности заставляют нас потеть, пот испаряется под ветром, и нам не жарко.

Йезад ответил вялой улыбкой.

Капур предпринял прощальную попытку умиротворить его:

— Думайте о другом, Йезад: у нас всегда есть те фотографии. Наш с вами город сохранен на них и для тех, кто будет жить после нас. Они будут знать, что некогда в этом сверкающем городе у моря был тропический Камелот, золотое место, где люди разных рас и вер жили в мире и дружбе…

Йезад перестал слушать, ему было тошно, хотя, вопреки всему, он испытывал странную привязанность к этому человеку, с его страстями и противоречиями. Он не сомневался, что через два месяца, когда пройдут выборы, Капур будет жалеть, что не попытался принять в них участие. А может быть, ему и двух дней хватит, чтобы раздумать и ввязаться в политическую борьбу, — с Капуром ведь никогда не знаешь.

Они подошли к двери, Йезад заметил, что Капур любуется витриной. Сказал бы ему кто-нибудь, что он еще слишком молод, чтобы впадать в детство. Ему необходима встряска, нечто радикальное, чтобы он перестал любоваться собой.

Все витрины вдоль улицы будто последовали примеру «Бомбейского спорта». Книжный магазин «Джай Хинд бук март» демонстрировал босоногого Санта — Клауса в позе лотоса с английским переводом «Бхагавадгиты» на коленях и с очками в форме полумесяцев на носу. «Расой, Кухонная посуда» выставил Санта-Клауса в фартуке, мешающего ложкой в здоровенной кастрюле из нержавеющей стали. Санта-из «Бхагат-оптики» щеголял в стильных очках-хамелеонах.

В каждой лавке свой Санта-Клаус, устало думал Йезад, теперь им мало елочки, звезды и ангела. Магазин мужской одежды увешал его вытянутую руку рубашками и галстуками. В обувном он держал коробки с обувью. Хорошо хоть магазин сари удержался от соблазна сделать из него трансвестита в каскаде шелков.

Праздничное убранство поражало монотонностью и отсутствием выдумки — за исключением книжного, над витриной которого явно поработало воображение Виласа. Редкий случай, когда хотелось бы, чтобы Шив Сена показала себя. Где ее бандиты, когда в них есть нужда, что ж они не буйствуют на улице, разнося вдребезги всю эту дешевку?

Может быть, именно такой встряски и не хватает Капуру. Если бы штурмовики Шив Сены обломали рога его оленям, оборвали провода мигающей лампочки, выволокли на улицу и четвертовали белобородого бэтмена, в Капуре снова пробудился бы воинственный дух. Полезный был бы шок, появись Шив Сена у его порога…

Вилас приветственно помахал Йезаду с крыльца запертого книжного магазина, указывая на место рядом с собой.

— Поздно, — отказался Йезад, разминая шею в надежде избавиться от боли в затылке.

— Ты чем-то расстроен? Что случилось?

— Да Капур… Ты же знаешь, он собирался выставить свою кандидатуру на выборах. Теперь все отменяется. Говорит, жена запретила.

— Мило, — расхохотался Вилас. — Пенджабец у жены под каблуком — большая редкость.

— Понять не могу, что с ним происходит. Но моя прибавка накрылась.

У крыльца появился чернорабочий с пустой корзиной и остановился на почтительном расстоянии. Дожидаясь, когда писец обратит на него внимание, он вытащил из складок тюрбана письмо и пытался расправить бумагу.

— Твой клиент, — усмехнулся Йезад и двинулся дальше.

Боль спустилась ниже и, как острый нож, застряла между лопатками. Йезад растирал шейные мускулы, поворачивал голову вправо-влево, вверх-вниз. Пошел не прямиком к станции, а выбрал кружной путь — обогнул Дхобиталао и двинулся вниз по Принцесс-стрит. Дышалось плохо, он запыхался. Вдох на пять шагов, скомандовал он себе, выдох на восемь. Вдох на пять, на восемь — выдох…

Облако дизельного выхлопа вызвало кашель. Проклятая отрава. Ну как можно глубоко дышать в этом городе? Разве что залезть в Капуровы старинные фотографии. Оказаться на старой Хьюз-стрит… Разговор с Виласом только распалил его. Виласу легко давать советы: прояви терпение, найди мотивацию для Капура… А у него голова кругом идет от неразрешимых проблем…

Мимо промчался мотоциклист в кислородной маске. Скоро все начнут носить такие маски, а что делать? Хорошо бы найти маску, которая фильтрует проблемы мира…

Его окликнули:

— Сахиб-джи…

Йезад оглянулся — звал человек из лавки, торговавшей благовониями у входа в храм огня. Вадияджи.

— Сахиб-джи, сукхадвозьмете? У нас настоящий, с Малабара.

Теперь Йезад отметил, что на торговце бархатная молитвенная шапочка. Отец такую носил, вспомнилось Йезаду. От сандала он отказался и пошел было дальше, но сделав несколько шагов, оглянулся, вернулся к воротам и шагнул во двор. Во дворе ни души, но к столбу цепями привязаны два велосипеда. Скорее всего, часнивалы,сообразил Йезад, доставят част семьям,где собираются проводить молитвенные собрания. Господи, сколько прошло времени с тех пор, как он участвовал в часни… почти забыл вкус паприи малидо…

Он остановился перед дверью в храм, вспомнив, что у него непокрыта голова. Можно прикрыть голову носовым платком — впрочем, он же не собирается заходить в храм.

Внутренность храма тонула в полумгле, но можно было различить выложенное камнем пространство, похожее на длинную веранду, и каменный парапет, за которым совершаются омовения. В дальнем конце виднелась одинокая фигура, человек вытирал лицо и руки, готовясь приступить к молитве.

Он выпустил поверх брюк белую ритуальную судруи рубашку, выудил из-под рубашки священный шнуркусти, которым парсы подпоясываются, и начал молиться, развязывая узлы на кусти. Расслабил узел на поясе и поднял кусти ко лбу.

Знакомый жест в неясном свете вдруг пробудил в памяти слова молитвы, которую Йезад много лет не читал: «Ахура мазда кходаи, аз хама гуннах, патер пагиерманум…» Он не останавливал слова, всплывающие в памяти и странно радующие его своей незабытостью. А молящийся сложил кусти в две петли и снова поднес шнур ко лбу. Йезад знал, что он сейчас произносит « манашни, гавашни, кунашни»,после чего заново завяжет священный шнур.

Он следил за каждым движением одинокой фигуры, а его воображение заполняло каменный пол оживленной толпой, которую он привык видеть, когда родители приводили его еще маленьким в храм на праздники Навроз и Кхордад саль, когда толпа была по-новогоднему разодета, каждый держал в руках сандаловые курительные палочки, и все пробирались к парапету, чтобы омыть руки в серебряном карасио, совершить молитву и поспешить на празднование Нового года. Женщины, носившие сари, как мать Йезада, с легкостью добирались до своих кусти, другим же, одетым более современно и вынужденным поднимать юбки, чтобы развязать узлы на поясе, приходилось укрываться за специальной загородкой. На модниц осуждающе смотрели ортодоксальные дамы, считавшие, что после первой менструации девочкам уже неприлично ходить в платьях. Кое-кто из мужчин исподтишка бросал взгляды на узорное стекло загородки в надежде разглядеть нечто большее, чем туманные силуэты. Йезад не раз слышал, как старухи поносят этих муа мавалис,которые даже в такой день, в храм огня, не могут явиться в пристойном виде, пороть их некому!

После молитвы с кусти семья отправлялась через главный зал в святилище, где пылал священный огонь. Здесь тоже бывало полно народу, чем ближе к святилищу, тем жарче становилось, огонь в праздничный день вздымался выше обычного, на серебряных подносах высились горы сандаловых приношений. Приходилось стоять в очереди, прежде чем удастся найти местечко, чтобы преклонить колени и коснуться лбом пола.

После молитвы в храме нужно было нанести визиты родным, одарить всех сладостями, посидеть за праздничным столом. Вечером — в театр, на комедию или на концерт труппы Ади Марзбана, с парсийскими шутками, пародиями и песнями…