Дела житейские

Наконец она посмотрела мне в глаза.

— Это было прекрасно. Честное слово. Я не знал, что ты так поешь, а к тому же и сочиняешь песни.

— Это моя старая песня, — ответила она.

— Не все ли равно, старая или новая. Главное, что ее написала ты. Это твоя песня. Черт побери, я и не представлял себе, что ты так здорово поешь.

— Ты это серьезно, Фрэнклин?

— Конечно!

Да, так оно и было. Моя интуиция убеждала меня: у нее есть все, что надо, — талант и сила. Я очень хочу, чтобы она добилась своего. Лишь бы это не стало дешевым однодневным успехом.

— Правда? — допытывалась она.

Я положил ее голову себе на плечо и обнял ее так, словно мог навеки утратить ее. Мы сидели молча и неподвижно. Я был спокоен, потому что держал Зору в своих объятиях. Это было прекрасно, как сон. Мы не замечали, что в комнате нет ни ковра, ни пианино, потому что для нас здесь был настоящий рай.

Большая часть моего гардероба давно перекочевала к Зоре, но я считал, что должен заходить к себе, кормить моих разнесчастных рыбок, прибираться и брать почту, хотя почти ничего не получал. Счета мне не присылали, а писать было некому — все, кого я знаю, живут в Нью-Йорке. В доме был, как обычно, бардак. Я не убирал с тех пор, как в последний раз столярничал, а это было уже давно. Время летит быстро, когда любишь, это уж точно. Я оглядел свою мрачную комнатенку. После чистой и уютной квартиры Зоры она наводила тоску. Белые стены не делали ее веселее.

Едва доставили пианино, Зору как подменили. Она целыми днями сидит в своей комнатке и музицирует, как одержимая. Я стараюсь не мешать ей, когда она занимается, но если я готовлю обед и не могу чего-то найти, я тихонько стучу в дверь. Иногда она меня даже не слышит. Когда я столярничаю, со мной тоже такое бывает, так что я ее понимаю. С тех пор как мы вместе, для нас такая жизнь стала привычной. По-моему, чтобы не надоесть друг другу, каждый из нас должен иметь что-то свое. Вот я и сказал ей, что поделаю кое-что у себя и не приду до вечера — если только выдержу.

Я сел на кровать. Собственно, это и не кровать, а два матраса, положенные на пол. На полу у двери я заметил конверт с отпечатком моей подошвы. Джимми! Там действительно были двадцать долларов, которые я дал ему месяца два назад. Он не спешит, но всегда отдает. На куче опилок в углу за аквариумом я увидел мышиные катышки. Эти сволочи, черт бы их побрал, жрут все, что попало. Я плеснул в стакан глоток, врубил ящик и сел за верстак. Эта часть стенки выглядела сегодня неплохо. Нужны еще шурупы и мелкие гвозди; когда я закончу ее, мне наконец будет куда сложить все инструменты и книги, чтобы не валялись.

Я подметал пол, когда услышал звонок. Только бы не Джимми! Не имею ничего против партии в домино с Лаки, но я не видел его уже несколько недель. Его появление может означать одно из двух: либо он выиграл на скачках, либо у него роман. Я побежал вниз, перепрыгивая через ступеньки, и чуть не свернул себе шею, потому что лампочка вдруг погасла. Открыв дверь, я не поверил своим глазам; передо мной стояли мои разлюбезные маменька и папенька, словно старик со старухой на коробке геркулеса. Время от времени на них такое находит: являются нежданно-негаданно, будто я их жду. Только их не хватало!

— Фрэнклин, — проговорила мать, подставляя мне щеку для поцелуя; мне не слишком хотелось целовать ее, но все же я чмокнул ее в щеку. Она даже не улыбнулась. Уверен, это отец подбивает ее навестить меня. Старик никогда не признается, но он скучает без меня. Эти визиты убеждают его, что я еще не помер, не скурвился, не в тюрьме и не колюсь. Как будто и не помнит, что мне не шестнадцать, а тридцать два, и что с наркотиками я завязал тысячу лет назад. Мне самому и в голову не приходит сообщать им новый адрес, если я переезжаю, а эти визиты убеждают его, что меня все же можно найти.

— Привет, сынок, — сказал он, пожал мне руку и крепко обнял меня. Папаша стал обнимать меня только лет семь назад, но, честно говоря, мне это приятно, даже очень приятно. Он ухмыльнулся, и я понял, что он и вправду рад меня видеть. В конце концов я его единственный сын. Я сантиметра на три-четыре выше него и чертовски на него похож. Но разница между нами в том, что папаша — тряпка, а я нет. Он всю жизнь под каблуком у матери, и сомневаюсь, что у него когда-нибудь было о чем-то свое мнение. Сдается мне, что я его люблю, но по десятибалльной шкале мое уважение к нему потянет лишь на четыре. А вот мать я терпеть не могу. Ей бы быть старшиной на плацу, новичков гонять, ведь от нее только и слышишь поучения. Отец не смеет ей возражать, поэтому, когда они вместе, мне хочется послать их к черту.

— Почему на лестнице такая тьма? — спросила мать.

— Лампочка только что перегорела. Ну, пошли, — сказал я, помчавшись наверх через три ступени. Черт возьми, еще минут пятнадцать, и я бы закончил уборку. — Как это вас занесло в Бруклин? — спросил я, закуривая.

— Мы обедали у „Джуниора", а так как от тебя давно нет вестей, решили посмотреть, здесь ли ты. Сколько, Джерри, прошло — год? — повернулся он к матери, которая критически оглядывала мою комнату. Я видел, что ей здесь противно; хорошо, что не успел закончить уборку.

— Не знаю, Феликс, не могу вспомнить. Фрэнклин, у тебя рыбка сдохла.

В этом замечании она вся.

Отец сунул руку в карман рубашки и вынул сигареты. Кажется, он носит только ковбойки. Я хотел дать ему прикурить, но он достал свои спички и только кивнул мне. Сделав глубокую затяжку, он выпустил дым с таким видом, будто принял важное решение, и посмотрел на меня.

— Как дела житейские, сынок? Ты выглядишь молодцом.

— Не так жарко, если ты меня спрашиваешь, — ни с того ни с сего брякнула мать. — Ты все живешь в этой комнатенке. Когда ты наконец снимешь нормальную квартиру, Фрэнклин? Джесси и Кристин только что купили новый дом. Кирпичный. Четыре спальни. В двух шагах от нас. Прямо игрушка! Они иногда спрашивают о тебе, а я даже не знаю, что им сказать. А мальчишки уже совсем большие: все четверо играют на музыкальных инструментах. Представляешь? Ты любил барабаны, помнишь, Фрэнклин? — Продолжая молоть, она прихлопнула таракана, бежавшего по стене. — Нет, наверное, не помнишь.

— Еще как помню! Ты заставила меня бросить это, потому что говорила, будто от них слишком много шума, а у тебя мигрень. Это-то я помню.

— Ты колотил по барабану мне назло. Потому я и велела тебе все это прекратить.

Мне неохота было связываться с ней и лезть в дебри нашей семейной истории. Я повернулся к отцу:

— В общем, дела у меня ничего. Только что начал работать на стройке отеля в Манхэттене. Наконец заколачиваю сносные деньги. Теперь можно и в профсоюз вступить. Хочу купить машину. И у меня новая замечательная подруга.

Отец, слушал с явным интересом и хотел было о чем-то спросить меня, но тут, конечно, влезла мать.

— А как твоя жена и дети?

— Пэм мне не жена уже шесть лет, а с детьми все в порядке. Видел их в день рождения Дерека в прошлом месяце.

Отец поудобнее устроился в кресле, скрестив руки и положив ногу на ногу. Складки на его брюках цвета хаки были так отутюжены, словно он гладил их всю ночь. Выпустив струйку дыма, он снова затянулся и загасил сигарету. Он так и не произнес ни слова. Знаю почему: он просто мямля.