Делай со мной что захочешь

— Тогда разреши мне увезти ее из Нью-Йорка. Такой девочке здесь не место.

Ардис колебалась.

— Поехали вместе. Это же новое приключение, — уговаривал он.

— Но здесь мой дом…

— Какой, к черту, дом! Здесь ни у кого нет дома! — смутившись, Сэйдофф умолк. Возможно, он подумал о своей жене. Затем настойчиво продолжал: — Ты ведь можешь помогать мне с бухгалтерией — ну, понимаешь, немного переключиться на это; может, понимаешь, мне удастся уговорить моего партнера выделить тебе небольшой процент — сверх, понимаешь, обычного жалованья и чаевых… Я хочу сказать… Слушай, Ардис, мы оба заработаем там немало. А где деньги — там и дом.

Ардис колебалась.

Я была той девочкой, которая сфотографирована среди обломков самолета, — цела и невредима, только улыбки нет. Нет, я была той улыбающейся девочкой, которую сняли на выпускном вечере, — а газета напечатала эту фотографию как иллюстрацию к очерку на первой странице про девочку, которой отрезал голову «разъяренный любовник». Голову ей отрезали через шесть лет после выпускного вечера, но газетам не разрешено печатать фотографию головы без тела… Только ни одной из этих девочек я не была. Нет. Со мной ничего такого не случалось. И я не была той женщиной, которая «искала смерти, спрыгнув с моста», но упала на бетонную опору — опора эта на фотографии, напечатанной на первой полосе газеты, выглядела самой обыкновенной и маловыразительной, если бы кто-то не поставил на ней X. Таким X отмечают все подобные снимки. X — это и для женщин и для мужчин, для любой жертвы. Таким крестиком отмечают то, ради чего и сделан снимок.

Меня на первой полосе не было.

Я была той девочкой, которая выходила на солнечный свет с двумя взятыми напрокат борзыми на поводках, — собаки держат голову высоко, изящно, я держу голову высоко, изящно, волосы у меня светлые, прямые, дюймов двадцати длиной — по моде того времени. Я раз пять или шесть выходила из резных дверей клуба, расцветая в улыбке для фотографов и читателей Отдела развлечений.

Подпись гласила: «Цвет общества на открытии нового клуба «Пирамида».

Клуб «Пирамида» находился недалеко от главной конторы «Дженерал моторе» в Детройте, чуть в стороне от бульвара, на огромной асфальтовой стоянке, которая могла вместить сотни машин. Внутри клуб был отделан мозаикой — треугольниками и египетскими головами в профиль; после первых огорчительных шести месяцев он начал процветать, хотя Сэйдофф вечно жаловался и волновался. Он вместе с Ардис проверял бухгалтерию, ничего от нее не тая; был ей добрым другом — случалось, впадал в уныние, но его нетрудно было развеселить; он охотно оказывал услуги Ардис, и она разрешила ему внести аванс за новый дом для нее, с тем чтобы они с Элиной снова могли жить как все люди. Она просто мечтает, говорила Ардис, «жить как все люди». Ей хотелось, чтобы Элина окончила школу, как все девочки, а не осталась бы на всю жизнь с психикой модели или ребенка, которого выкрал собственный отец, сумасшедший.

— Девочек с такой внешностью, как у Элины, надо ведь оберегать, — сказала Ардис.

Сэйдофф согласился с ней.

— Во всяком случае, мы хоть вывезли ее из Нью-Йорка, — сказал он.

Элине же Ардис постоянно говорила: — Приглашай девочек домой на ужин — почему ты этого не делаешь? Или даже с ночевкой. Разве не устраивают теперь вечеринок с ночевками? Роби охотно пришлет тебе для этого и кока — колу, и всякие вкусности — все, что ты захочешь. Давай же.

А Элина все не решалась.

— Ты должна бы гордиться нашим домом, — рассеянно роняла Ардис, готовясь идти на работу и застегивая «молнию» на спине своего обтягивающего, сверкающего платья. Их кирпичный дом с тремя спальнями стоял на довольно большом участке в фешенебельной части Хайленд-парка — «новешенький, еще краской пахнет», расхваливал его агент по продаже недвижимости.

Элине дом очень нравился. Но она неизменно с запинкой говорила матери: — Я ведь еще никого здесь не знаю… — А когда прошло несколько месяцев, она говорила: — Я еще никого достаточно хорошо не знаю… И никто мне особенно не нравится.

— Ты должна бы гордиться нашим домом, — то и дело повторяла Ардис.

И Элина, сойдя с автобуса, всегда жадно, нетерпеливо смотрела туда, где стоял дом, — да, вот он, их дом. Она там жила. Он был седьмым от угла и абсолютно таким же, как все остальные, — только жалюзи у него были веселые, ярко-желтые, да новая машина Ардис обычно стояла на дорожке возле тротуара, тогда как дорожки, ведущие к другим домам, были пусты в это время дня. Идя к дому, Элина повторяла про себя: «Белое — черное. Белое — черное». Она смотрела на дом, на спущенные шторы и в такт биению сердца повторяла про себя: «Белое — черное. Белое — черное». Если она сворачивала на дорожку, ведущую к дому, на слове «белое», значит, это в самом деле ее дом, она действительно живет тут, никакой ошибки нет.

Если же она сворачивала на слове «черное», значит, кто-то чужой ждет ее там.

Однажды, когда Ардис с Элиной делали покупки в супермаркете, Ардис вдруг резко спросила Элину: — Ты что, говоришь сама с собой?

— Нет, — тотчас ответила Элина.

Она была очень смущена.

— А мне показалось, я видела, как у тебя шевелятся губы. Что ты говорила?

— Ничего.

— Может, молилась, а? — поддразнила ее Ардис.

Элина сжалась и молчала.

— Если молилась, то кому же ты молилась? — рассмеялась Ардис.

Элина ходила, чуть приподняв подбородок, гордо выставив напоказ шею, как учила ее Ардис. Чтобы не появилось преждевременных морщин. «Заботься о своем лице, береги его, словно оно хрустальное», — говорила Ардис. И сейчас Элина вдруг раздраженно подумала: «Смешно».

И, однако же, это было верно.

Что-то ведь может быть одновременно смешно и верно.

Если она выждет и не станет оправдываться, Ардис переменит тему. И в самом деле, через несколько минут Ардис восторженно объявила:

— Знаешь, Элина, Роби хочет нас обеих куда-то повести в субботу вечером. Он говорит, что забросил нас, что он редко видит тебя и хочет знать, как ты живешь. Он сказал, что это будет для него огромным удовольствием.

Элине вспомнилось лицо Сэйдоффа с тяжелой, как у собаки, челюстью, холодный, грустный, оценивающий взгляд, который медленно скользил по ее телу и останавливался где-то у лица.

— Мне не хочется, — сказала Элина.

— Что?

— Мне не хочется, — еле слышно повторила Элина.

— Если, конечно, ты не занята в субботу вечером.

— Ты же знаешь, что я не занята в субботу вечером.

— Со всеми этими твоими подружками, от которых, судя по всему, у тебя здесь, в Детройте, отбоя нет, — не без издевки сказала Ардис.

— Ты же знаешь, что я не занята в субботу вечером.

Они подошли к концу прохода. Но Элина, толкавшая перед собой тележку — тележка была кособокая и все норовила ехать влево, так что приходилось изо всей силы толкать ее вправо, — не знала, что делать дальше. Она забыла, где находится. В голове у нее все плыло: может, надо сказать, что она занята в субботу вечером? Может, мама хочет, чтобы она была занята? Или… Мама хочет, чтобы у нее были подруги, друзья — девочки, но не мальчики, ни в коем случае не мальчики. Никаких мальчиков. Никаких приятелей. Но, тут же сообразила Элина, возможно, Ардис и в самом деле рада, что она не занята в субботу вечером и мистер Сэйдофф, таким образом, сможет повести их куда-то. Возможно, что и так.