Делай со мной что захочешь

— Что? Он — что?

— Да, изучал. Статьи в газетах — колонки советов, — он их вырывал, я видел, как он их вырывал. Эти чертовы советы или статьи разных там врачей — вопросы и ответы, — возбужденно продолжал Джек. — Насчет помрачения рассудка… душевных заболеваний… И вот он принялся говорить о том, что теряет разум. Сидел на кухне за столом, потягивал пиво и говорил об этом. Хотел напугать мать. Сам не знаю, какого черта он хотел. Бывало, говорит: «Вы думаете, я схожу с ума, да? Вы боитесь меня, верно? А знаете пять тревожных симптомов?» А сам за собою наблюдал, как он постепенно сходил с ума, ему это нравилось, он все рассчитал — шаг за шагом, этот сукин — сын, врун; скалился и рассказывал нам, что он чувствует: как разум из него вытекает, точно вода в трещину. А потом вдруг сам пугался, ему становилось страшно. Но остановиться он уже на мог. Он пропускал работу, а то не приходил домой ночевать… Профсоюз чертовски благородно себя ведет, что дает на него деньги, на этого сукина сына, — так всегда бывает с людьми вроде него: напаскудят, а все мы живи потом с ними; а он не мог уже остановиться, раз начал, все равно как если б кто-то вздумал ковырять гору, чтоб отколупнуть несколько камешков, но стоит камень сдвинуть с места, и покатятся камешки, а потом и глыбы, и весь склон горы осыпется, и людей ранит, — даже если будешь просто смотреть или только знать, все равно тебя это ранит, причинит боль, тебя это заденет уж одним тем, что… Послушайте, — прервал сам себя Джек, — послушайте, он же говорил, что учится подличать. Говорил. Мама и сестра вам этого не скажут, но он так говорил: он учился подличать, учился убивать. Он хвастал этим. Говорил, что не хочет отставать от остального мира. Одну неделю он каждое утро ходил в церковь, был такой верующий, богобоязненный, а на другой неделе смеялся над всем этим, смеялся над мамой, говорил, что Бог сам говорит с ним и к черту всех священников, а еще через неделю начинал бояться того, что с ним происходит, и снова бежал в церковь или звонил Стелину и принимался его упрашивать и клянчить, чтобы они стали братьями, и как Ронни хочет, чтобы он простил Стелина и любил его, и он-де должен его слушаться… А еще через неделю снова принимался за старое, начинал рассказывать, что творится у него в голове, показывал нам в газетах снимки, сделанные на войне, или снимки авиационных катастроф и принимался хохотать, говорил, что бросится в этот омут очертя голову — какая разница, убьет он Стелина или нет? Все равно он-де выйдет из воды сухим…

— Он так и сказал?

— Да. Точно. Точно так и сказал, — ровным голосом сказал Джек.

— Так и сказал?

— Все это он говорил! Будто бредил вслух Г — сказал Джек. — Носом нас все время в это тыкал — мы ведь живем-то вместе. И нам приходилось слушать его… приходилось жить с ним вместе… А он все перенял от Ронни — и крики, и безобразия — вел себя как настоящий младенец!

— Насчет того, что он учился убивать, — осторожно спросил Хоу, — ну-ка еще об этом! Что именно он говорил?

— Мама тогда ужас как испугалась и ушла в спальню к Элис — она всегда там прячется, — а я сказал ей: хорошо бы вызвать доктора, или полицию, или хоть Стелина, но она меня не послушала — не хотела слушать, и все. Точно оглохла, — с горечью сказал Джек. — Отцу на несколько дней станет лучше, она и думает, что он уже выздоровел. Нам всем хотелось так думать. Он ведь мог ходить на работу, вкалывал по восемь часов в день и даже работал по субботам сверхурочно и вел себя вполне нормально — вот только если послушать, что он говорил, так будто вслух бредил… а может, по-своему был и нормальный: ведь он клянчил деньги у Стелина — я, во всяком случае, знаю, что однажды он выклянчил у него в долг сто долларов, он мне об этом похвастал, значит, для такого дела он был вполне нормальный. А как он вызубривал всякую чепуху из газет и журналов, которые приносил домой, онавам про это не скажет, про то, что он читал. И вызубривал. Специально, значит, он был в своем уме. А вот другая половина его точно на чем-то замкнулась — именно замкнулась, и ни с места, и он не мог заставить себя сдвинуться с этой точки — все думал про Ронни, про этот несчастный случай, про решение суда, про Стелина, вечно про Стелина, совсем чужого человека, в которого он точно влюбился — только и думал о нем, — и так месяц за месяцем, то его туда мотало, то сюда, и столько он на нас всего вываливал, что мы всерьез и относиться к этому перестали, потому как все время только об этом и слышали… Он и сам не понимал, боялся он того, что задумал, или гордился собой. Не понимал. Он как-то раз сказал мне, что очень это страшно — стать сумасшедшим. Я тогда взял и вышел из комнаты. А в другой раз он сказал мне — это было сразу после Рождества, — сказал, что может, когда хочет, впасть в маниакально-депрессивное состояниеи выбраться из него — этот термин он вычитал в какой-то статье или книге и гордился, очень гордился, что знал его. Он говорил, что может играть своими мозгами, как мускулами. Сразу после Нового года он позвонил по телефону Стелину, а Стелин не стал с ним разговаривать. Тут он ужас как раскипятился. Сказал, что приходится ему вступать в экспериментальную фазу своей жизни, что он вынужден подчиняться, вынужден слушать наставления и подчиняться им. Вот тогда он задумал убить Стелина. Он виновен. Я не желаю про него врать. Не буду врать.

— Твой отец в то утро не был в состоянии контролировать свои действия, — сказал Хоу. — Он не может нести за них ответственность. Он не сознавал последствий своего поступка. Он невиновен, потому что никто пока не признал его виновным и не признает; его признают невиновным, потому что он не был в состоянии контролировать свои действия и по закону не может быть признан виновным. Тебе это ясно?

— …их спальня в глубине дома… меня будто что ударяет, когда я туда заглядываю… я там играл, когда был маленький, — прятался в шкафу — мы тогда еще в другом доме жили… и помнил их запах, его запах. Помнил егозапах. Мы ведь все похожи — особенно глазами. У меня глаза такие же, как у него. Сразу видно, что мы одна семья, даже Ронни был похож на нас всех, похож на меня, никуда от этого не денешься… На кухне в мойке всегда грудой лежат тарелки, ждут, чтоб их вымыли, так что уже и не знаешь, кто с какой ел, чья какая была тарелка… и еда вся общая… а полотенце в ванной, ручное полотенце — мы же все вытираемся одним полотенцем — войдешь в ванную, а оно мокрое, еще мокрое… После отца на нем оставались грязные полосы, и оно всегда было мокрое. Я точно видел отпечатки его мокрых рук, чувствовал их. Мог их различить. Я не ненавижу его, — сказал Джек. — Я люблю его, я не хочу, чтобы он умер, то есть в нашем штате ведь нет смертной казни, значит, я просто не хочу, чтобы его засадили на всю жизнь. Я… Он не понимал, что он делает. Но он и не хотел понимать. Он… Эта их комната в глубине дома — она пугала меня. Из головы у меня не выходило, что там я появился на свет. Я хочу сказать — от них двоих. Я хочу сказать, я отыскивал себя в них, в них обоих. И так будет всегда, сколько бы мне ни было лет. Чем бы я ни занимался. Я не смогу от них избавиться… Но я люблю их, я любил и его до того, как он рехнулся. Я любил их обоих. Мы все равно как тарелки, сваленные в мойку, или как грязное белье в корзине… Мы точно переплетены друг с другом. Иногда меня будто что ударяет, и я понимаю, что должен от них освободиться. А потом, в другой раз, я чувствую что-то совсем другое — чуть ли не любовь. С ними мне ничто не грозит. А остальное вроде бы уже не имеет значения — только бы нам всем быть вместе. Даже если он и убил.

— Он не убивал.

— Я не стану на этот счет врать. Даже чтобы вернуть его домой, — сказал Джек. — Не стану врать.

— Тебе и не придется.

— Не стану.

— Он же невиновен. Тебе не придется лгать.

— Он виновен, но я не стану врать, чтобы спасти его.

— Даже если он и сказал, что был был рад, чтобы ты умер вместо брата, даже если он так сказал, все равно он невиновен, — сказал Хоу. — Он явно потерял душевное равновесие. Отец не может сказать такое сыну. Он потерял душевное равновесие, если так сказал, верно ведь?

— Я…

— Он считает, что ты предашь его; он мне так и сказал, — заявил Хоу. — Но с какой стати ты будешь его предавать? Почему? Неужели тебе так уж важно то, что он сказал, неужели так важно? Почему тебе это так важно, Джек? В чем причина?

Джек потряс головой, точно хотел ее прочистить. Он не понимал того, что говорил Хоу. И, однако же, в каком-то смысле понимал, но не хотел позволить себе понять.

— Его нельзя считать виновным в предумышленном убийстве, — тщательно подбирая слова, сказал Хоу. — В то утро он не контролировал своих действий. Тебе не придется лгать, выгораживать его.

— Он сам довел себя до сумасшествия…

— Но люди только этим и занимаются, — возразил Хоу, подняв руки словно в удивлении. — И его не за это судят. А в преступлении, в котором его обвиняют, он невиновен. Я верю, что невиновен, я полностью в этом убежден. И я выиграю это дело. Выиграю — ничуть не сомневаюсь. Потому что он действительно невиновен, и ты объяснишь, почему он невиновен, ты расскажешь суду, как все произошло, и ты все будешь прекрасно помнить. И не солжешь, потому что будешь лишь отвечать на вопросы, которые я тебе задам, а уж я тут никаких ошибок не допущу. Я вообще не ошибаюсь, — сказал Хоу.

6

«Совесть велит говорить правду».

Эта надпись была высоко-высоко на стене над столом заседаний в зале суда, и, однако же, всякий раз, как Джек обращал взгляд к этим словам, он словно бы читал их впервые, читал как будто против воли — взгляд его сам собой устремлялся вперед и вверх под монотонное бормотание свидетелей: «Совесть велит говорить правду».

Агония медленно тянущегося ожидания, собственно, и не агония, а некое состояние, которое даже может стать обыденным… Джек сидел между матерью и сестрой в этом состоянии ожидания, чувствуя, что помогает им уже тем, что сидит рядом и таким образом частично выполняет свой долг. «Теперь ты станешь главой семьи», — сказал ему кто-то — тоже женщина, соседка, и это обозлило его, потому что отец-то ведь еще жив.

Он тут, еще живой, — ответчик, сидящий за обычным столом в передней части зала.

Ответчик, Джозеф Моррисси.

Но Джек не в состоянии был сосредоточиться мыслью на нем. Казалось, все происходившее в этом зале, — выступления свидетелей — начали, кончили, — не имело никакого отношения к данному человеку. Другие человеческие существа были куда важнее и, естественно, как звери высшей породы, требовали к себе больше внимания… В этом обширном, продуваемом сквозняками помещении ты то и дело нервно оглядываешься, пытаясь установить свое место во всем этом: ты — один из довольно большой массы зрителей. А потом ты устанавливаешь место ответчика, который сидит спиной к тебе, — спина у него совсем не внушительная, костюм дешевый. Но тут твое внимание привлекают защитники, и прокурор, и судья; ты лишь мельком бросаешь взгляд на присяжных, сидящих за загородкой, словно в церкви, и тотчас забываешь обо всех, кроме этих троих. Словно звери высшей породы, вознесенные из хаоса копошащихся немых существ, подготовленные своими инстинктами к жизни в определенной враждебной среде, они были спокойны и в то же время насторожены и казались физически крупнее всех остальных. Даже лица их казались более крупными, более сильными, более осмысленными и умными… «В том-то вся и штука, — думал Джек, — они действительно осмысляют, а все остальные — как во сне, только время от времени просыпаются, сознание вспыхивает в них, как всполохи снов — ты на миг осознал что-то — мелькнуло и тут же исчезло».

Когда эти люди говорили, их речь нагоняла страх, потому что ты слышал слова, понимал их и, однако же, смысла уловить не мог.

Голова у Джека распухла. Свидетели, показания… короткие выступления, из которых что-то складывается, нарастает драматизм… а потом снова все рушится, прерывается, отметается. Пока дольше всех говорил свидетель, бесстрастно, отстраненно описавший «повреждения, которые причиняет человеческому мозгу» пуля определенного типа. Казалось, тут должен был бы звучать гнев, но его не было. Врач давал показания без всякого гнева, излагал факты спокойно, с сознанием исполняемого долга и в ответ на какое-то замечание даже улыбнулся, давая понять, что не сомневается: свое дело он знает хорошо. При чем тут мозг, вообще какие-либо органы тела?.. Джек почувствовал тошноту, стоило ему все вспомнить, а он вынужден был помнить и чувствовал, что и остальная публика в зале суда тоже помнит. Ведь застрелили человека. Его уже нет здесь сегодня — о нем надо помнить.

У мертвеца осталось лишь имя — два слова. А теперь оно сократилось до одного слова — Стелин.Приходилось верить, что он когда-то существовал, а теперь больше не существует, и что это имеет какое-то отношение к происходящему в зале. В особенности это имеет отношение к одному человеку — человеку по имени Моррисси,который сидит сейчас в зале суда вон там, за столом, рядом со своим адвокатом. Тот, что слева, в дешевом синем костюме, купленном в магазине «Фидералс»; его обвиняют «в преднамеренном и заранее обдуманном убийстве».