Делай со мной что захочешь

Джек пылко продолжил. Он был возбужден, и раздосадован, и вдруг заметил, что делает то, от чего старался отвыкнуть, — дергает себя за волосы, — привычка, которую он у кого-то где-то перенял и которую презирал в себе. Как это должно выглядеть со стороны, когда он дергает себя за волосы! Но он был так раздосадован. Он сказал, что, конечно, сочувствует им — «но вовсе не сочувствует тому, что вы…» — да, сочувствует, да, понимает их, только когда же всему этому будет положен конец? Столько убийств, линчеваний, нападений, столько жестокости! Но сейчас подводится черта — сейчас, этим летом, летом 1964 года, и уже ничто никогда не будет прежним. Они должны это понять. Неужели еще не поняли? Он постукивал пальцами по столу, наклоняясь вперед, так что колченогий стул под ним балансировал на двух ножках, и говорил, говорил, быстро, в который раз перебирая подробности убийства, хоть и понимал, что все знают их — эти абсолютно неопровержимые факты, показания тринадцати свидетелей, которые поклялись, что полицейский не был спровоцирован. Ну да, конечно, у другой стороны тоже были свидетели — трое белых. Трое. И еще полицейский, что значит — четверо. Но в отчете следователи сказано, что пуля прошла сквозь верхнюю часть груди под очень острым углом и попала прямо в сердце, так что ясно: парнишку пристрелили, когда он опускался на землю, пристрелили в упор. И никакой разбитой бутылки обнаружено не было. А полицейский клялся, что Бобби Хэрли угрожал ему разбитой бутылкой и что он выстрелил в парнишку обороняясь. Однако…

— Найдена бутылка из-под кока-колы, — тихо сказал Эфрон.

— Бутылка из-под кока-колы? — сказал Джек. Он обвел взглядом стол и иронически усмехающиеся лица. — Да, я знаю про бутылку из-под кока-колы, на которую они ссылаются, но только на ней нет отпечатков пальцев парнишки. Она вся заляпанная. Эта бутылка — явная фальшивка, просто схватили первую попавшуюся, чтобы представить в качестве доказательства. Скорее всего это полицейские глушили кока-колу — отсюда и бутылка. Любой состав присяжных признает, что это явная фальшивка.

Эфрон медленно покачивал головой.

Еще какой-то человек заговорил. Он сказал, что он школьный учитель и чей-то друг — кого-то такого, кого Джек явно должен был знать, по-видимому, одного из черных лидеров бойкота — и что он на стороне Джека; в конечном счете он согласен с каждым словом Джека, однако…

Так или иначе, сказала сестра убитого парнишки, так или иначе, тут приезжал юрист из НАРЦН, беседовал со всеми, уйму бумаги исписал, и вот он считает…А другой юрист сказал лично ей, что дело это рискованное — из-за бутылки и еще из-за…

— Из-за бутылки?! — в изумлении воскликнул Джек. — Бутылки из-под кока-колы? Это что же, преступление — поднять с земли бутылку из-под кока-колы? Преступление, которое карается смертью, за которое расстреливают на месте, пускают человеку пулю в сердце? Так, да? Это что, такой закон в Миссисипи?

— Мистер Моррисси, брал Бобби в руку бутылку или нет, это…

— Нельзя же отказываться от возможности затеять такой процесс, нельзя в ужасе шарахаться из-за какой-то бутылки, бутылки из-под кока-колы, — сказал Джек. От досады он так дернул себя за волосы, точно хотел содрать их с головы. — И мне плевать на то, что там вам насоветовали другие люди, потому что я считаю…

— Джек, — сказала Рэйчел, пытаясь его остановить.

— Я считаю,что сейчас самое время, именно сейчас, когдэ идет бойкот и такая шумиха в печати, и я считаю, что это дело прогремит и благодаря ему прогремит округ Лайм; плевал я на то, что какие-то люди боятся за него браться, и плевал я на эту бутылку из-под кока-колы, которую какой-то дружок убийцы подобрал с тротуара… — Он заметил, что они смотрят на него все с тем же долготерпением, у жены Эфрона глаза стали стеклянными, сам Эфрон держался отстраненно, вежливо, и Джек, не очень сознавая, что делает, тяжело, нетерпеливо грохнул ладонью по столу. Черт подери. Черт бы вас всех подрал, да слушайте же. — Вы же можете завалить суд делами, здесь, не сходя с места. Вы. Стоит вам только уговорить родителей согласиться. Отсюда, прямо отсюда, из-за этого стола, вы могли бы начать такое, что всколыхнет весь Юг. Вы могли бы начать… а вы… Послушайте, да вы хоть знаете, как происходят перемены? Исторические перемены? Как они только и могут происходить? Как надо раскачать людей, разозлить их, внушить им страх, отчаянную решимость, какая овладевает людьми, когда они осознают, что терять им больше нечего? — Рэйчел попыталась было прервать Джека, но он не унимался: — Послушайте, я знаю,история застывает, надо ее взрывать, я знаю, что нельзя ждать оттепели, потому что никакого чудесного весеннего таяния не будет, не начнут большие ледники подтаивать, превращаться в ручейки, когда можно будет шлепать по воде и удить рыбу — Бог ты мой! Я знаю… Послушайте, я знаю, что здешняя система жизни — она обречена, все дело лишь в том, кто из вас первым взорвет ее, кто ударит так, чтобы во все стороны пошли трещины, верно? — Все дело в том, чтобы попробовать, надеясь на удачу… Система обречена — вы не можете этого не знать, верно? Вы же хотите, чтобы она треснула, верно? Потому что она не ваша, она ничего вам не дает, ничего, вам нечего терять, верно? Ведь когда у человека ничего нет, ему и терять нечего, верно? — пылко произнес он. — Сколько может человек жить, согнувшись в три погибели, где ему брать кислород, чтобы дышать? Разве это человеческая жизнь? Разве…

Рэйчел вскочила на ноги.

— Джек, — резко окликнула она его.

— Что? Что? — сказал он.

Он сознавал, что выкрикивает злые слова, но ничего не мог с собой поделать — даже сейчас, понимая, что сказал что-то ужасное, он не мог заставить себя извиниться.

— Я слишком возмущен всем этим, сказал он.

Они, казалось, поняли. Один из мужчин закивал. Сестра парнишки, нервно ковыряла подбородок ногтем длинного темного пальца — ноготь был овальный, розовый. Она тоже кивнула, но лицо ее было непроницаемо.

— История с Бобби настроила вас крайне решительно, мы это понимаем, — сказал достопочтенный Эфрон. Голос его звучал тихо, мягко и в общем без иронии, но Джек отлично все понял. Его словно ужалили. Сарказм пронзил его, прошел насквозь, и он, точно одурманенный, поднялся на ноги.

— Я… я…

Теперь и все остальные начали медленно выходить из-за стола — ужин был окончен. В комнате царила страшная духота. Телевизор по-прежнему работал — аплодисменты и смех, смех, прерываемый аплодисментами. Джек уставился на стол — на его тарелке лежало что-то истыканное вилкой, бессознательно разодранное, и хотя теперь ясно видна была начинка — какая-то масса сливового цвета, — Джек не понимал, что это такое, и не сразу вспомнил, что это пища, нечто съедобное.

Он услышал свой голос, услышал, как сказал, что извиняется — слишком он дал волю чувствам, и кто-то сказал — нет, нет, все в порядке; а Рэйчел сказала — все мы крайне возмущены; и еще какая-то женщина — то ли сестра Хэрли, то ли жена Эфрона — сказала… Сам, же Эфрон спокойно сказал, что это была для них великая честь — побеседовать с ним вот так, и Джек, чувствуя, как пылает лицо, не мог понять, было это сказано искренне или нет, не мог понять, улыбаться ему и пожимать руки или показать, что он оскорблен, что он так легко им не простит…

Он попытался улыбнуться. Попытался успокоиться. И все повторял, что извиняется.

Извиняется.

Но…

Но все же…

Всей грубой они проводили Джека и Рэйчел до машины, даже дети выбежали и принялись носиться по дороге; и Джек, отмахиваясь от москитов, пытавшихся сесть ему на лицо, услышал свой голос, произносивший обычные общепринятые слова прощания. Снова надо пожать всем руки. Снова. Никого не забыть. Нельзя дать Эфрону почувствовать, как в нем все кипит. Надо отступать с улыбкой…

Они знают, как связаться с ним?

О да.

Еще несколько минут, и теперь уже Джек и Рэйчел могут садиться в машину. Джеку удалось, дав задний ход, выкатить машину на испещренную глубокими колеями дорогу — чувствовал он себя при этом не лучшим образом, потому что все они наблюдали за ним, дети наблюдали за ним — черт бы подрал этих людей, — и наконец он благополучно выехал на шоссе.

Рэйчел ударила кулаком по приборной доске.

— Какой же ты мерзавец, — сказала она.

Джек в изумлении повернулся к ней.

— Грубиян проклятый, мерзавец, — сказала она.

Она была до того зла, что даже не могла плакать, голос ее звучал хрипло, почти срываясь. Джек чувствовал, каких усилий ей стоило заставить работать голосовые связки.

— Почему? Я же не…

Джек почувствовал, как все тело его покрылось потом — новые капельки добавились к старому поту, которым он уже весь пропах. Он в изумлении смотрел на сидевшую рядом женщину, на ее разгневанное, искаженное лицо.