Делай со мной что захочешь

Джек твердил себе, что не должен верить в удачу — повезло, не повезло. Нет, вместо этого он верил в умение человека владеть собой и руководить своими поступками, верил в самоконтроль, в силу воли. Он старался не поддаваться почти физически ощущаемому чувству облегчения, которое порой овладевало им, когда все у него шло хорошо, и в мозгу возникала мысль, что ему очень повезло.

И, однако же… он видел в воображении своего рода контрольную доску с крошечными лампочками, которые вдруг вспыхивали, сигнализируя о катастрофах, событиях, ведущих к уничтожению людей, событиях, которые будут зарегистрированы и оценены историей… собственно, войдут в историю и в бессмертие. Вспыхнула лампочка — и еще кусочек земного шара исчез.

Кто-нибудь следит за этой контрольной доской?

Нет.

Но Джеку не хотелось этому верить, ему претила зыбкость подобной идеи. В конце концов, он же взрослый человек. Мужчина с головой на плечах — головой свежей, работоспособной, неутомимой, поистине редкой, и под стать ей телом, не знающим усталости, достаточно энергичным и надежным. Джек не раз говорил Рэйчел или своим друзьям: «Если бы мне удалось найти центр вселенной, можете не сомневаться, я бы туда отправился, и у меня хватило бы сил все там перевернуть». Не один год он это говорил, и Рэйчел и их друзья тоже так говорили — только выражали это другими словами, снова и снова повторяли друг другу те же истины, словно то были слова молитвы, которые надо часто повторять, чтобы они оставались живыми и не забывались. «Если бы мне удалось найти центр вселенной… я бы все там перевернул…» Этому Джек верил. Он никогда не лгал — даже себе. И, однако же, порой, он видел в воображении контрольную доску — жалкий трюк, из тех, коими пользуются в фильмах, чтобы сообщить о катастрофах, которые иначе сценаристу не изобразить.

И по всей стране, по всему миру, по всей вселенной загораются и гаснут лампочки — вспышки указывают на то, что в горах взрывами проложены новые ущелья, что рвы усеяны растерзанными телами и детскими игрушками, что рушатся дома, башни, оползают горы… А вокруг — нетронутые зоны, где люди живут обычной жизнью, строят в пригородах дома, разбивают заповедники, куда отправляются в свой ежегодный отпуск на уже немного надоевшие пикники… Что это значит? Почему он думает обо всем этом? Джек с презрением относился к разуму, изобретшему контрольную доску, этому циничному богу, которым, видимо, был он сам, Джек, ибо только его собственный разум для него существовал в действительности. Везение, невезение — пагубно верить в удачу, даже непристойно.

Нет худшего цинизма, чем верить в удачу, думал Джек, а всякий цинизм — это смерть.

Поэтому он старался не верить своему везению, старался не допустить этой вспышки радости и облегчения в минуту победы, пусть даже самой маленькой, приглушить радость удачливого преступника, который знает, что счастье на его стороне, и думает, выходя из суда: «А я вылез сухим из воды». Джек помнил долгие часы, месяцы работы, которых порой стоила ему победа, он старался вести счет часам, ушедшим на тот или иной процесс, чтобы потом, когда победа одержана, чувствовать, что он ее заслужил, а не просто ему повезло. И все же… В глубине сознания гнездилась коварная мысль, что, сколько бы ты ни работал, как бы ни был предан делу, гарантировать победу в суде или в жизни это не может. Всю свою взрослую жизнь он удивлялся людям, которые трудились как рабы, убивали себя работой, и все ради наград, которые ему, Джеку, казались смехотворными, — ну кому, черт возьми, это важно, кому это важно? Кто за этим следит? Он знал юристов своего возраста, трудившихся не менее упорно, чем он, вкладывавших в работу всю душу, хороших, умных, добропорядочных людей, которые, однако, терпели поражение там, где как раз заслуживали победы, — не повезло.А он, Джек, отлично преуспевал — ему везло.

И, однако же, он гнал прочь веру в удачу, потому что поверить в это — значит перечеркнуть себя как личность.

Проведя дело, победив в суде, он еще день-другой жил в состоянии эйфории, когда перед его мысленным взором проходил почти весь процесс, — правда, не в том порядке, как развивалось действие, — и собственный звучный голос еще ласкал его слух: «Я предлагаю… Я настаиваю… Я требую…»И он был не только тем, кто произносил эти слова, актером, безупречно игравшим свою роль, — он был и тем, кто написал их. От радостного сознания, что это он все совершил, кружилась голова. Наверное, так же бывает изумлен преступник, когда понимает, что счастье улыбнулось ему, что он вышел сухим из воды…

В январе 1970 года Джек добился оправдания двадцатитрехлетнего черного, которого обвиняли в изнасиловании, и счел, что достиг вершины жизни. Как умно он провел дело и как ему повезло, что он выиграл такой процесс! Рэйчел и их друзья уверяли его, что он выиграл не случайно, что черный парень заслуживал оправдания, и Джек соглашался — да, он даже согласился с Рэйчел, когда она сказала, что есть люди, которые имеют право красть, даже имеют право насиловать, даже убивать. Потому что разве тоталитарное общество белых не убивает их, верно ведь? Джек соглашался с нею или делал вид, что соглашается, потому что уважал ее непримиримость: она теперь была связана с новой программой, проводившейся в городе несколькими крупными, всем известными корпорациями и некоторыми благотворительными обществами с целью охватить трудоспособных безработных курсами, на которых они могли бы получить профессию.

— Черные, сидящие в наших тюрьмах, — это самые настоящие политические заключенные, — говорила Рэйчел. — Они должны быть выпущены на свободу. Дела их следует пересмотреть, а их самих оправдать.

Джек в какой-то мере соглашался, хотя, в общем, не считал, что она права: он верил в закон, в незыблемость его установлений, обеспечивавших ему победы в суде.

Процесс «Штат Мичиган против Хэйла» получил широкую огласку не только в Детройте, но и во всем штате, а также в Огайо, Иллинойсе и Висконсине. Джек был очень доволен, что ему удалось выиграть процесс, так как он сумел добиться от совета присяжных, состоявшегося сплошь из зажиточных белых, — причем семеро из них были женщины, — вердикта «невиновен». Ему говорили, что его линчуют, он же чутьем угадал, как надо было в данном случае вести дело: еще и еще раз взвесив возможность того, что поведение изнасилованной женщины не вызывает одобрения у присяжных, он на этом и построил защиту. Только одна местная газета по-настоящему возмутилась вердиктом. Времена менялись, наступала новая мода, возникали новые веяния в идеологии; Джек, конечно, не верил в то, что это перемены глубокие, но верил в свою способность сыграть на них. И он построил все вокруг утверждения, которое еще несколько лет тому назад здесь, в Детройте, было бы равносильно самоубийству, — утверждения, что жертва сама виновата, что сознательно или бессознательно она спровоцировала преступление. А изнасилование давало прекрасную возможность для такой постановки вопроса, потому что в подобных случаях речь идет ведь не только о степени физической активности жертвы, которую бывает очень трудно установить, но и потому, что это можно назвать преступлением, лишь если жертва оказала сопротивление, — то есть это становитсяпреступлением лишь при отчаянном, активном сопротивлении жертвы. А можно ли сбросить со счетов то, что перед нами черный и белая? Притягательную силу черного мужчины и то, что его легко «завести»? Разве совет присяжных не должен принять все это во внимание? Джек углубился в историю жизни своего клиента — типичную историю неудачника, — понимая, что может рассчитывать на появление в душе присяжных некоего туманного, мистического полуосознания своей вины за то, что они — белые. А потом он в течение нескольких часов допрашивал миссис Доннер, заставляя ее пересказывать каждую секунду той ночи, держась сам вежливо и предупредительно, но запутывая ее, так что она в какой-то момент, придя в ярость, забылась и у нее сорвалось с языка жаргонное словцо, всего одно, но оно мгновенно электрическим током пронзило присяжных, — он уже чувствовал, что отлично ведет дело, правильно угадав настроение детройтского суда этим январским днем 1970 года.

Он правильно угадал и одержал победу.

После процесса Хэйла он взялся за дело о неоправданном аресте другого черного парня, которое его попросило вести местное отделение Американского союза борьбы за гражданские свободы: парня обвиняли в перевозке краденого. Полиция безо всякого предписания остановила его машину, вскрыла багажник, а там лежало полдюжины меховых шуб с оторванными этикетками. Джек выиграл и это дело о незаконном аресте и снова почувствовал, что находится на вершине своей карьеры, своих жизненных устремлений. А ему было всего тридцать два года. Потом ему достался совсем уж жирный кусок пирога: он выступил в качестве помощника адвоката, а потом в качестве главного адвоката исполнителя народных песен Аарона Зиммерна, арестованного за рок-концерт, который он нелегально устроил в апреле в Кенсингтонском парке. Зиммерн прилетел в Детройт помочь местным музыкантам провести открытый концерт — «Последний фестиваль любви на загнивающем Западе»; власти очень испугались этой затеи, долго совещались, и наконец запретили, а концерт все равно состоялся. Он начался в воскресенье рано утром и продолжался почти до вечера, когда стали вспыхивать драки, в которых участвовали самые разные люди всех возрастов, комплекций и типов, одни — в немыслимых одеждах, другие — голые, у многих в руках были плакаты с антивоенными лозунгами или транспаранты, прославляющие «Разгневанные бригады» и «Белых пантер»… Концерт закончился полным разгромом — многие были арестованы, немало голов было пробито полицией, включая голову Зиммерна. Джеку удалось так провести защиту, что Зиммерн и его сторонники отделались штрафом, хотя в это же время в других частях страны люди вроде Зиммерна получали тюремный срок.

Местные газеты забеспокоились. Джека очень развеселил заголовок: «СУДЫ ПООЩРЯЮТ НЕПРИСТОЙНОСТЬ В ОБЩЕСТВЕННЫХ МЕСТАХ?»

Но вокруг него загорались и гасли огни и рушились устои, превращаясь в ничто. Он-то преуспевал, а вот другим не везло — другие шли ко дну. Его приятель, адвокат его возраста, тщетно бился над почти безнадежным делом по обвинению молодого белого в повторном нарушении закона о наркотиках, за что его приговорили к пятнадцати годам тюрьмы, — тривиальнейшее и в общем-то не предусмотренное конституцией «нарушение законодательства». Приятелю Джека не удалось добиться даже того, чтобы его клиента отпустили под залог до пересмотра дела. А подруга Рэйчел но имени Эстелл, муж которой участвовал в антивоенном движении и которого так донимала полиция, что он вынужден был покинуть город, покончила самоубийством, весьма театрально спрыгнув с виадука над автострадой — прямо под машины. После нее осталось трое маленьких детей.

— Наша страна уничтожает людей, — грустно, зло промолвила Рэйчел. — Она доводит их до безумия, и они сами уничтожают себя.

— Страну трясет, — сказал Джек. — Ее бросает то в одну крайность, то в другую. Но все устроится.

— Не можешь ты так считать, — фыркнула Рэйчел.

Но ему не хотелось спорить с ней.

Она приводила домой людей, которых Джек не знал, людей, совсем ему чужих, и они сидели у Моррисси часами, иной раз далеко за полночь, рассуждали и спорили о будущем страны, и о своей роли в этом будущем, и о том, что надо делать… Однажды Джеку на глаза попался памфлет, написанный одним из них и размноженный на ротаторе, — Джек так и не понял, была это проза или стихи.

Представьте себе на миг душевное состояние 50 человеческих существ, которых содержат на пространстве в 400 квадратных футов, принадлежащих концерну «Правительство США и налогоплательщики». Как долго они/вы сможете оставаться людьми?

— Мы вступили в такую пору нашей истории, когда люди стали бояться друг друга, — сказала Рэйчел. — Я по себе это чувствую, а ты нет? Джек? Ты меня слушаешь?

— Конечно, слушаю, — сказал он.

— Я считаю, что ты должен отдать гонорар, полученный от Зиммерна, — сказала она. — Нам двоим не нужны такие деньги. Это же ужасно — иметь столько денег.