Деликатнее нельзя!

Администрация «Пьянклуба» терпеливо выслушивает все эти прекраснодушные тирады, гадая про себя: точно ли это уже сатиробоязнь в острой форме или только ее первые симптомы? И про себя же диву дается: если послушать радетелей деликатности, то укорять матерого пьянчугу надлежит бархатным шепотом да при закрытых дверях…

Ну, а в общем никого нет в Глинске, кто умилялся бы при виде мутноглазого выпивохи. Никого — за, все — против. Даже названные выше тонкие педагоги, которые полагают сокрушить чудище алкоголизма тишайшими проповедями и вкрадчивыми уговорами…

Полагают, словом, как бы поделикатнее.

А деликатнее тут — нельзя.

Падение трибуна

Перелистывая прошлогоднюю записную книжку, я нашел в ней такую строку:

«Сем. Лучистый — 2 секр. РК коме, воспит. моральн. этич. тел. 25–07».

Эту строку мне нетрудно расшифровать.

Семен Лучистый был вторым секретарем нашего Заозерного райкома комсомола. Вы не знаете самого Сеню. Но, наверное, знакомы с кем-нибудь таким же.

Для Сени самое удобное место на свете — трибуна. Пусть кипит совещание по вопросу о разведении кроликов. Пусть бурлит собрание на тему об итогах смотра художественной самодеятельности.

Пусть гремят речи об уровне лекционной пропаганды. Дело не в том, какой вопрос обсуждается. Дело в том, что Сеня все равно выступит.

Он пойдет к трибуне походкой обремененного заботами ответственного лица, у которого, чувствуется, еще много-много дел на сегодняшний вечер. Взойдя на трибуну, он прежде всего кинет взор на часы. Потом обведет собрание строгим и испытующим взглядом, солидно откашляется, отхлебнет воды из стакана и уж тогда начнет:

— Товарищи! Задача, поставленная перед коллективом, упирается в вопрос…

Сеня обрисовывал картину. Проводил красную нить. Намечал перспективу.

Точно так же обстояло дело с вещами более тонкими и сложными. Именно с теми, в глубины которых отважно нырнул Сеня Лучистый.

Он пристрастился к разбору всякого рода человеческих дел (в том числе и персональных). И выступал по этим вопросам с особым, я бы сказал, смаком.

— Итак, дорогие товарищи, — говорил он, — за этим неблаговидным поступком стоит что? Человек стоит, товарищи. Наш человек. Свой. Но в данном конкретном случае этот свой парень, который считался до сих пор хорошим, крепким комсомольцем, допустил что? Он допустил, товарищи, ошибку. Грубую, непростительную ошибку. Он пошел на поводу своей собственной беспринципности, товарищи. Не устоял перед этим пережитком далекого прошлого. Вот так. И теперь перед нами стоит что? Стоит вопрос, какие принять меры. Решать надо, товарищи. Тяжело, но надо. От этого мы никуда не уйдем. Вот так.

В бесчисленных заседательских бдениях Сеня мало-помалу навострился «давать анализ» самых различных событий, поступков и явлений, связанных с проблемами морали и нравственности. И в конце концов получилось так, что он незаметно и негласно стал признанным во всем районе специалистом по таким делам.

На Сеню стали посматривать, как на врачевателя любых и всяческих душевных недугов, моральных надломов и нравственных потрясений.

Приревновали друг друга две подружки-комсомолки из строительной бригады к одному пареньку с кирпичного завода, поссорились, и вот уже в комитете комсомола вздыхают:

— Эх, пригласить бы сюда Семена! Прочитал бы он им мораль о вреде ревности. Разъяснил бы, помирил бы…

И посылают ходока в райком — поговорить с Сеней, пригласить его на очередное заседание комитета.

Или такой случай: передовая на мясоконсервном заводе бригада Тони Белкиной вдруг начала сдавать. За каких-нибудь два месяца очутилась где-то в хвосте. Кинулись искать причины и выяснили: все дело в самом бригадире. Перестала Тоня думать всерьез о работе, собралась уехать к отчиму в Керчь, где ей будто бы «уже подобрали достойного жениха». И снова у Сени Лучистого на столе дребезжит телефон:

— Пришел бы ты, Сеня, разобрался бы. Необычное дело…

И Сеня никогда не отказывался помочь: приходил, вникал, думал, потом выступал. И как выступал!

Это были внушительные выступления. Очень интересно было узнать, например, что такому-то факту соответствует такой-то научный термин, а такому-то человеческому свойству — такое-то педагогическое определение. Казалось даже, что и сами виновники «торжества» с большим любопытством узнавали о себе и о своих поступках нечто новое.

Одно только нас нередко смущало: вдруг разносилась весть, что после такого вот образцово проведенного собрания, после всех выводов — и теоретических и практических — опять обнаруживалось такое же точно дело и даже с участием тех же самых ребят. Как будто нарочно!

Когда бюро райкома собиралось для обсуждения подобного случая, все мы ломали головы, стараясь найти причину странного упорства, с каким порочное явление возвращалось вновь и вновь в очень, по существу, здоровый и чистый коллектив. И последнее слово всегда принадлежало Сене. Он говорил:

— Товарищи, пережитки прошлого живучи, и они цепляются за что? В первую очередь, за все молодое. Вспомните поговорку: мертвый хватает живого. На данном примере мы убеждаемся в том, что антиобщественный индивидуализм плюс безответственность, плюс разболтанность унавоживают почву для оживления данного конкретного явления. И теперь нам надо будет засучив рукава взяться за что? За работу с этим коллективом во всех направлениях. Надо усилить, расширить и углубить воспитательную роль комсомольской организации, чаще проводить лекции, доклады и беседы на злободневные темы…

И вопрос был исчерпан.

Сеня Лучистый продолжал расти прямо на глазах. Он уже начал читать лекции на моральные темы и писать статьи в нашей районной газете, а о нем самом дважды и очень тепло написали в областной. И нам все это было, конечно, тоже приятно.

Так оно и продолжалось бы, если б не один любопытный случай.

На заседание бюро райкома вызвали Степана Рощина, электросварщика и совсем еще зеленого комсомольца. Парень прогулял четыре дня подряд без всяких уважительных причин. Во всяком случае, никому не хотел признаться, почему прогулял и где.

Когда Рощина вызвали, он вошел и сел у двери, ни на кого не взглянув. Угловатый, плечистый. Шапку теребил в руках и смотрел в пол. Чувствовалось, что это был, наверное, первый случай, когда на нем сосредоточилось столько изучающих глаз.

Рощину задали обычные в таких случаях вопросы, но он в ответ только поглядывал исподлобья, роняя «да» или «нет». И тогда заговорила наша тяжелая артиллерия — Сеня Лучистый:

— Что ж, товарищ Рощин, молчишь, значит? Так сказать, пантомиму разыгрываешь? Храбрости у тебя хватает только с работы бегать, а вот отчет дать о своих антиобщественных поступках — тут тебя нет! Эгоизм плюс анархизм — вот твое настоящее лицо. Посмотри на себя и ты увидишь кого? Увидишь мелкого дезертира, который на данном конкретном этапе позорит высокое звание комсомольца. Вот так. Мне, товарищи, морально-этический облик сидящего перед нами комсомольца, — я бы сказал, так называемого комсомольца, — вполне ясен. Если Рощин будет и дальше индифферентно играть с нами в молчанку, то, я думаю, перед нами встанет вопрос о чем? О мерах, товарищи. О выводах. Встанет вопрос: быть или не быть Рощину в комсомоле? И надо будет решать, товарищи. Тяжело, но надо. Вот так. От этого мы никуда не уйдем.

Рощин только мельком взглянул на Сеню, как-то едва заметно усмехнулся и снова уставился в пол. Но тут слово взял новенький член бюро, секретарь комитета с кирпичного завода Виктор Никонов.

— Вот меня что интересует, — сказал он Рощину, — ты о Братской ГЭС слышал?

Тот помолчал и буркнул:

— Ну, слышал.

— А я не верю.

— Ну и не верь.

— Нет, ты мне докажи, что знаешь. К примеру: за сколько часов Ангару перекрыли?