Делириум

Подготовились солидно, как требовал этикет бывалых командировочных: взяли купе, жареных каплунов, разной снеди из ресторана и обойму крупнокалиберного пойла. Счастье начинается с поезда.

Распаковали курятину, порезали сёмгу, огурчики солёные, почистили яички, жахнули по первой и пошли в тамбур насладится первой железнодорожной сигаретой. Тогда курить можно было и в самолете, и в автобусе, и в кинотеатре. Курить не то что было запрещено, приветствовалось…

В тамбуре было тесно, там без билетов ехала лихая компания – студенты московского архитектурного института. Они ехали на практику – рисовать древний Таллинн. Одеты студенты были не по-нашему, по новой продвинутой моде.

Были хиппи, панки, гопники, но эти никак не подходили под стандартную классификацию.

Маргиналов в Москве в те годы было много – это была запоздалая реакция на комедию кремлёвских покойников. Западные «дети цветов» уже примеряли на себя офисные костюмы, а в СССР только докатился одиннадцатый вал – «Любите, а не воюйте!».

Я застал на Гоголях великих донкихотов дырявого забрала – Красноштана, Чапаева со своей базукой, Маклая, целую связку достойного пера материала – бойцов винтовой революции*. Салатовый дракон кружил вокруг пентаграммы четырёх фонарей в тумане психоделической новой реальности, скалился бивнями Берроуза, лил слюни Тимоти Лири под стон Фрэнка Заппы и мяуканье Моррисона*.

В тамбуре я и мои друзья моментально оказались на сцене передвижного театра. Это было новое поколение московских космонавтов, они перешагнули бессознательное и жили в новом, свободном от огрызков советской пропаганды мире.

Девчонки носили огромные суровые мужские ботинки, типа матросских гадов*. Чтобы гигантские калоши не сваливались, они надевали десять носков и ещё подпихивали газету. Основным прикидом был чёрный балахон и короткие детские брючки, плюс сотня фенечек на шее – сломанные часы, просроченные лезвия, дырявые пудреницы. Мальчишки тоже были одеты во всё не по росту, с неизменными шарфиками и кепочками. Когда они снимали кепку, на голове сразу ты-ннН… – выпрямлялась антенна жёсткого волоса.

Студенты подпрыгивали, пританцовывали, трепетали – пели: «Бросают Чайку и бегут в ночи из крокодильей кожи лодочки, ботинки лодочки берут с собой!». Длинный играл на гармошке, а маленький на игрушечной гитаре. Девочек было две. Или больше?

Та, что была повыше, из гаубицы своих солнечных глаз стрельнула мне в самое сердце и пробила в нём дыру навылет…

Она светилась в темном тамбуре, двигалась на своих ходулях: чёрное каре, волосы отливали воронёным крылом. Глаза мерцали загадочным огнем, как светляки в молоке тумана. Видение плясало, пело и улыбалось мне, смертному. Было в ней что-то от солёных дюн Нормандии. От нее пёрло огнем и хромированным током энергий. То есть все мужики рядом с ней абсолютно сходили с ума. Конечно, совершенно свихнулся и я. Её звали Машенька…

Вторую чаровницу звали просто Антон. Из мальчишек выделялись карлик и каланча – Меркурий и Карбас. Один всё время делал ножками – Так-таК. Другой играл на гармошке, уморительно тряся головой. Был еще Василий Пятков и Жиглов. Василий был эталоном нового молодежного стиля. Он знал, в какую сторону диджею крутить пластинки. Он не ходил, а значительно плавал. Жиглов – тихий пьеро-гуррикап, был похож на взрослого цыпленка.

Уже в поезде Машенька взяла надо мной, диким, шефство.

Мы всем передвижным иллюзионом грузились в таллинские харчевни, смахнув искры вымышленных существ с узких средневековых улиц. Я тогда курил исключительно махорку, упакованную в серые бумажные пакетики с синими чернильными печатями. В буржуазных ресторанах Эстонии я учил новых друзей сворачивать из газеты козьи ножки. Они тренировались крутить вонючие кулёчки: трещали свинцовые шрифты передовицы, махорка мешалась с пролитым ликером «Вана Таллин». Кабак погружался в тяжёлый жёлтый угар. Суперфин вращал жернова психоделических манифестов. Афганец заряжал орудия на горе Курдук.

А я, пыхтя махоркой в «Виру Валге», рассказывал ещё свежие, ужасные и невероятные истории про мою подводную одиссею. Орал: «Гады, караси, гальюн, баночка, пиллерс»* и, самое главное, я всё время повторял – чифанить. То есть вкушать, наслаждение, чревоугодие. Два китайских иероглифа ЧИ-ФАН – меню ресторана. И скоро, с легкой руки Машеньки, я из морячка превратился в Чифана. Суперфин пестовал непослушные антенны усов и ловко поправлял поля ковбойской шляпы. Машенька присвоила ему имя Д’Артаньян. Маратка розовым пупсом вожделенно хихикал, сканируя женские округлости. Он стал Шиппером.

Но кроме основной линии повествования, связанной с интересными студентами, как всегда существовали несколько параллельных. Одну из них надо вспомнить. В дыму махорки, напротив, через проход сидела высокая девушка, одетая в серый брючный костюм, с лицом гадалки с картины Караваджо и с волосами «вертолёт». Она ругалась со своим ухажёром и пыталась толкнуть его в лоб кружкой. Партнёр был одет в костюм с искрой и носил лицо капитана Колхауна из «Всадника без головы». Мы таких не любили. А девушек мы любили всех, всех девушек галактики!

Когда они перестали пихаться кружками, между мной и девушкой произошел немой диалог – при помощи закатанных к потолку глаз, откровенных жестов и маленькой бури в пивной кружке. Она: «Вы славные…». Я: «Айда махорку курить…». Она: «Я живу в Рио де Жанейро!». Я: «Бросай своего конфедерата…». Она: «Угу, я уже бросила…».

Это был только эпизод немого кино. История забылась очень быстро…

Прошёл год!

Ночь, пурга, я иду по Калининскому проспекту домой в Чистый переулок. На улице пусто в этот неурочный час, только жёлтый глаз фонарей, кашляет у помойки холодный пёс и далеко в колючей мгле фигура приближается мне навстречу…

Это была она: завёрнутая в шубу белую, с пером фазана на мохнатой шапке – незнакомка из «Виру Валге». Звали ее Фрида. Жила она на 21-м этаже в одной из посохинских книжек*.

Поддавшись потустороннему, мы бросились друг к другу, как влюбленные, разделённые войной. Нечто тайное заползло в нас в эстонском ресторане, застряло в паутине бессознательного. Немое кино эволюционировало и стало звуковым…

Подобные вещи можно назвать только – чудо. Я оставил семью художников в Чистом и залип в мираже, у обретённой Мойры, богини судьбы, на двадцать первом этаже…

В Москве со студентами я ни фига не расстался, а наоборот, быстро бросил своё техническое образование и всё, что с ним было связано. Я превратился в сосуд, заполненный сладкой патокой творчества. Мне не нужно было ничего высокохудожественного производить. К тому моменту я уже слопал волшебную палитру и мог рождать миражи, и делал это блестяще.

В Москве я переселился в песочницу между двумя группировками – Машенька жила на Речном, остальные в Сокольниках, незыблем был только фонтан в МАРХИ, где я часто валялся нетрезвый.

Скоро выяснилось, что у Машеньки существует коллекция загадочных поклонников. Среди её женихов я числился под буквой W, вместе с Алеаторикой и Эмерсеном. Ей часто приходилось искать для меня ночлег и заботиться о моём желудке.

Алеаторика. Сначала появлялись очень тяжёлые роговые очки с пуленепробиваемыми стёклами. Тонкие черты лица закрывали чёрные кудрявые волосы. В чёрных шёлковых рубашках, весь совершенно чёрный, похожий на страшное насекомое, он играл везде и всегда на всех пианино и знал миллиарды мелодий, и был ветераном Машенькиного гарема. Он сползал по стеночке со стоном: «Машенька, Машенька, Машенька…».