Дело №306

–  Ученики не станут это делать. Сложно и рискованно!

–  Да почему? Мастер ушел с головой в работу или у него приступ стенокардии. В одно мгновение можно взять ключи, открыть шкаф, вынуть портфель и унести.

–  Нет, ученики любят отца, - повторил Михаил.
– Все они - отличные мальчики. Да и опасно: выгонят, а то еще под суд отдадут.

–  Значит, остается одно: портфель взял чужой?

–  Как бы не так! Ученики в любую секунду могут войти в подсобку.

–  Ни ученики, ни чужой! Тогда кто же?

–  Я уже ломал над этим голову. Даже допуская, что это сделал постоянный заказчик. Ну вышла такая минута: отец после припадка заснул, ученики разбрелись, ключи торчат в замке несгораемого шкафа.

–  Разве так случалось?

–  Да!
– ответил Михаил Золотницкий, кинул на меня острый взгляд и продолжал: - Да, торчат ключи! Заказчик открывает дверцу шкафа. А дальше что? Отец никому о красном портфеле не говорил, а о том, что находится в нем, и подавно.

–  Вы уверены, что ваш отец никому об этом не говорил?

–  Уверен!

Я спокойным голосом, мягким тоном, не глядя на Михаила Золотницкого, нанес ему удар:

–  Значит, о том, что в портфеле дека и таблички и что портфель хранится в секретном ящике, знали только вы?

–  Да!
– подтвердил скрипач и, спохватившись, подался ко мне грудью вперед.
– Что вы хотите сказать?

–  Ровным счетом ничего… - И, немного помедлив, спросил: - А вы знаете, что коллекционер Савватеев часто заглядывал в мастерскую?

–  Да что вы, честное слово!
– забормотал музыкант скороговоркой.
– Это же такой человек, такой…

–  Как по-вашему, - упорно продолжал я, - известно было архитектору, где хранится красный портфель и, главное, что в нем лежит?

–  На кой черт ему дека и таблички?
– зачастил Михаил Золотницкий.
– Что он, станет делать скрипку?

Почему скрипач так яро защищает Савватеева? Может быть, они связаны одной веревочкой? Музыканту были нужны нижняя дека и таблички к третьему варианту «Родины», а коллекционер стремился, на худой конец, сфотографировать их…

–  Не говорил ли вам отец, - продолжал я, - где он хранит дерево для своей «Родины»?

–  Да, скажет он, дожидайся! Когда дело касается его секретов, деспот!

–  Может быть, о сортах дерева?

–  Намекал! «Цены нет! Отдай всё да мало!»

–  Когда это было?

–  Когда собирался делать со мной новую скрипку.

–  У Андрея Яковлевича будет районный врач?

–  Нет, доктор Галкин. Он и вчера поздно вечером заезжал. Рекомендовал его Георгий Георгиевич.

–  Вы объяснили доктору причину внезапной болезни отца?

Михаил Золотницкий сел глубже в кресло и положил руки на колени.

–  На что вы намекаете?
– переходит он в нападение.

–  На жестокую психическую травму Андрея Яковлевича.

–  Нет, о пропаже деки и табличек доктору не говорил.

–  О краже!
– поправляю я его и вижу, как он вздрагивает. Теперь я уже рублю с плеча: - Врач должен все знать о своем пациенте!

–  Вчера я молчал, а сегодня… - опять бормочет он.

–  Да что вы - посол не очень дружелюбной иностранной державы? Вопрос идет о жизни вашего отца, Михаил Андреевич! Не мне вам об этом говорить!

Разумеется, мои подозрения о том, что у Михаила Золотницкого рыльце в пушку, еще требовали веских доказательств. В противном случае, как бы ни было сильно подозрение, оно только им и останется.

В пятом часу приехал Лев Натанович Галкин, разделся и, потирая руки, прошел в комнаты. Чисто выбритый, с небольшими залысинами, в темном костюме и в роговых очках, он был полон достоинства и солидности. Меня познакомили с ним. И он сказал, что ему приходилось лечить литераторов.

–  Ваш брат невероятно нервный!
– продолжал он.
– Не происходит ли это за счет преувеличенной впечатлительности?

–  Может быть, это обязательное свойство таланта?

–  Все может быть, - согласился он и прищурил правый глаз.
– Выглядите вы прекрасно!

–  Спасибо! Не знаю, как вы, а я еще в школе учил: яблоко снаружи было румяное, а внутри…

–  Правильно!
– воскликнул доктор.
– Мой дед говорил: «Врач, который судит о пациенте по его виду, не стоит денег».

Люба вызвала из комнаты Андрея Яковлевича сиделку. Лев Натанович стал так подробно и горячо расспрашивать ее о самочувствии и о жалобах старика, что это походило на допрос с пристрастием.

Выслушав все, он снял очки, подышал на стекла, старательно протер их платком и в сопровождении сиделки и молодых Золотницких направился в комнату Андрея Яковлевича.

Через минуту Люба вышла оттуда, всхлипывая и прикладывая платочек к глазам. Я стал утешать ее. Она прошептала:

–  Не могу!
– и заплакала.

Чтобы отвлечь ее, я спросил, почему она не выступает на концертах самостоятельно, а только аккомпанирует. Она вытерла глаза, поглядела на меня, и в ее чистых зрачках сверкнули синие зарницы.

–  Вам приходилось готовить ленивые щи?
– спросила она.

–  Нет!

–  А латать сыну штанишки?

–  Тоже нет!

–  Все это делаю я! И, кроме того, работаю. И еще покупаю продукты для хозяйства, меняю книги в библиотеке, хожу в аптеку, в прачечную. Да я не кончу до утра перечислять мои занятия. И ко всему этому, что бы ни случилось у свекра, у мужа, у Вовки, во всем, во всем виновата я…

Я сказал, что в каждой семье есть человек, который несет на своих плечах бремя основных забот, и вдобавок на его голову валятся все шишки.

Тут я услыхал голос Галкина, который, выйдя из комнаты больного, наставлял сиделку, как, чем и в какие часы кормить старика, какие лекарства и когда ему давать. Лев Натанович написал рецепт и велел сейчас же съездить в аптеку № 1 (на улицу 25 Октября), где есть эти лекарства. Скрипач сказал, что ему через полчаса надо выступать на концерте, и попросил жену это сделать.

Я подумал: «А не спросить ли мастера, где он хранит, кроме нижней деки, все другие части его "Родины"?» Это намного облегчит мое расследование. Правда, он болен, нехорошо его тревожить. Но все же я вошел к нему в комнату.