Дело Артамоновых

Пётр относился к делу осторожно, опасливо, так же, как к людям. Он выработал себе неторопливую походку и подкрадывался к работе, прищуривая медвежьи глаза, как бы ожидая, что то, к чему он подходит, может ускользнуть от него. Иногда, уставая от забот о деле, он чувствовал себя в холодном облаке какой-то особенной, тревожной скуки, и в эти часы фабрика казалась ему каменным, но живым зверем, зверь приник, прижался к земле, бросив на неё тени, точно крылья, подняв хвост трубою, морда у него тупая, страшная, днём окна светятся, как ледяные зубы, зимними вечерами они железные и докрасна раскалены от ярости. И кажется, что настоящее, скрытое дело фабрики не в том, чтоб наткать вёрсты полотна, а в чём-то другом, враждебном Петру Артамонову.

В годовщину смерти отца, после панихиды на кладбище, вся семья собралась в светлой, красивой комнате Алексея, он, волнуясь, сказал:

– Отец завещал нам жить дружно; так и надо, - мы тут как в плену.

Никита заметил, что Наталья, сидевшая рядом с ним, вздрогнула, удивлённо взглянув на деверя, а тот продолжал очень мягко:

– Но всё-таки и при дружбе мешать друг другу мы не должны. Дело - одно для всех, а жизнь у каждого своя. Верно?

– Ну?
– осторожно спросил Пётр, глядя через голову брата.

– Вы все знаете, что я живу с девицей Орловой, теперь хочу обвенчаться с нею. Помнишь, Никита, она одна пожалела, когда ты в воду упал?

Никита кивнул головою. Он сидел почти впервые так близко к Наталье, и это было до того хорошо, что не хотелось двигаться, говорить и слушать, что говорят другие. И когда Наталья, почему-то вздрогнув, легонько толкнула его локтем, он улыбнулся, глядя под стол, на её колени.

– Мне она - судьба, я так думаю, - говорил Алексей.
– С нею можно жить как-то иначе. Вводить её в дом я не хочу, боюсь - не уживётесь с нею.

Ульяна Баймакова, подняв опущенные, тяжёлой печалью налитые глаза, помогла Алексею.

– Я её хорошо знаю, редкая рукодельница. Грамотна. Отца, пьяницу, кормила с малых лет своих и сама себя. Только - характерная; Наталья, пожалуй, не уживётся с ней.

– Я со всеми сживаюсь, - обиженно заметила Наталья, а муж, искоса взглянув на неё, сказал брату:

– Это действительно твоё дело.

Алексей обратился к Баймаковой, предложив ей продать ему дом:

– На что он тебе?

Пётр поддержал его:

– Тебе надо с нами жить.

– Ну, я пойду, обрадую Ольгу, - сказал Алексей.

Когда он ушёл, Пётр, толкнув Никиту в плечо, спросил:

– Ты что - дремлешь? О чём задумался?

– Алексей хорошо делает...

– Ну? Увидим. А по-твоему, матушка?

– Конечно, хорошо, что он с ней венчается, а как жить будут - кто знает? Она - особенная. Вроде дурочки.

– Спасибо за такую родню, - усмехнулся Пётр.

– Может, я и не то сказала, - говорила Ульяна, как будто глядя в темноту, где всё спутанно колеблется и не даётся глазу.

– Она - хитрая; вещей у отца её много было, так она их у меня прятала, чтоб отец не пропил, и Олёша таскал их мне, по ночам, а потом я будто дарила их ему. Это вот у него всё её вещи, приданое. Тут дорогие есть. Не очень я её люблю, всё-таки - своенравна.

Стоя спиною к тёще, Пётр смотрел в окно, в саду бормотали скворцы, передразнивая всё на свете, он вспомнил слова Тихона:

"Не люблю скворцов, - на чертей похожи". Глупый человек этот Тихон, потому и заметен, что уж очень глуп.

Всё так же тихо, нехотя и, видимо, сквозь другие думы, Баймакова рассказывала, что мать Ольги Орловой, помещица, женщина распутная, сошлась с Орловым ещё при жизни мужа и лет пять жила с ним.

– Он - мастер; мебель делал и часы чинил, фигуры резал из дерева, у меня одна спрятана - женщина голая, Ольга считает её за материн портрет. Пили они оба. А когда муж помер - обвенчались, в тот же год она утонула, пьяная, когда купалась...

– Вот как люди любят, - вдруг сказала Наталья. Неуместные эти слова заставили Ульяну взглянуть на дочь с упрёком, Пётр усмехнулся, заметив:

– Не про любовь речь шла, а о пьянстве.

Все замолчали. Наблюдая за Натальей, Никита видел, что повесть матери волнует её, она судорожно щиплет пальцами бахрому скатерти, простое, доброе лицо её, покраснев, стало незнакомо сердитым.

После ужина, сидя в саду, в зарослях сирени, под окном Натальиной комнаты, Никита услыхал над головою своей задумчивые слова Пётра:

– Ловок Алексей. Умён.

И тотчас раздался режущий сердце вой Натальи:

– Все вы - умные. Только я - дура. Верно сказал он: в плену! Это я живу в плену у вас...

Никита замер от страха, от жалости, схватился обеими руками за скамью, неведомая ему сила поднимала его, толкала куда-то, а там, над ним, все громче звучал голос любимой женщины, возбуждая в нём жаркие надежды.

Наталья заплетала косу, когда слова мужа вдруг зажгли в ней злой огонь. Она прислонилась к стене, прижав спиною руки, которым хотелось бить, рвать; захлёбываясь словами, сухо всхлипывая, она говорила, не слушая себя, не слыша окриков изумлённого мужа, - говорила о том, что она чужая в доме, никем не любима, живёт, как прислуга.

– Ты меня не любишь, ты и не говоришь со мной ни о чём, навалишься на меня камнем, только и всего! Почему ты не любишь меня, разве я тебе не жена? Чем я плоха, скажи! Гляди, как матушка любила отца твоего, бывало сердце моё от зависти рвётся...

– Вот и люби меня эдак же, - предложил Пётр, сидя на подоконнике и разглядывая искажённое лицо жены в сумраке, в углу. Слова её он находил глупыми, но с изумлением чувствовал законность её горя и понимал, что это умное горе. И хуже всего в горе этом было то, что оно грозило опасностью длительной неурядицы, новыми заботами и тревогами, а забот и без этого было достаточно.

Белая, в ночной рубахе, безрукая фигура жены трепетала и струилась, угрожая исчезнуть. Наталья то шептала, то вскрикивала, как бы качаясь на качели, взлетая и падая.

– Вот, гляди, как Алексей любит свою... И его любить легко - он весёлый, одевается барином, а ты - что? Ходишь, ни с кем не ласков, никогда не посмеёшься. С Алексеем я бы душа в душу жила, а я с ним слова сказать не смела никогда, ты ко мне сторожем горбуна твоего приставил, нарочно, хитреца противного...

Никита встал и, наклоня голову, убито пошёл в глубь сада, отводя руками ветви деревьев, хватавшие его за плечи.