Дело Артамоновых

– Не жалобно поёте, девицы.

Шагнув широким шагом лошади, она строго внушает, как надо петь по старине, с каким трепетом надо готовиться к венцу.

– Сказано: "за мужем - как за каменной стеной", так вы знайте: крепка стена - не проломишь, высока - не перескочишь.

Но девицы плохо слушают её, в комнате тесно, жарко, толкая старуху, они бегут во двор, в сад; среди них, как пчела в цветах, Алексей в шёлковой золотистой рубахе, в плисовых (бархатовидная ткань -Ред.) шароварах, шумный и весёлый, точно пьян.

Обиженно надув толстые губы, выпучив глаза, высоко приподняв спереди подол штофной (шёлковая плотная ткань, обычно с разводами - Ред.) юбки, Барская, тучей густого дыма, поднимается наверх, к Ульяне, и пророчески говорит:

– Весела дочь у тебя, не по правилу это, не по обычаю. Весёлому началу - плохой конец!

Баймакова озабоченно роется в большом, кованом сундуке, стоя на коленях пред ним; вокруг неё на полу, на постели разбросаны, как в ярмарочной лавке, куски штофа, канауса (ткань из шёлка-сырца - Ред.), московского кумача, кашмировые шали, ленты, вышитые полотенца, широкий луч солнца лежит на ярких тканях, и они разноцветно горят, точно облако на вечерней заре.

– Непорядок это - жить жениху до венца в невестином доме, надо было выехать Артамоновым...

– Говорила бы раньше, поздно теперь говорить об этом, - ворчит Ульяна, наклоняясь над сундуком, чтобы спрятать огорчённое лицо, и слышит басовитый голос:

– Про тебя был слух, что ты - умная, вот я и молчала. Думала - сама догадаешься. Мне что? Мне - была бы правда сказана, люди не примут, господь зачтёт.

Барская стоит, как монумент, держа голову неподвижно, точно чашу, до краёв полную мудрости; не дождавшись ответа, она вылезает за дверь, а Ульяна, стоя на коленях в цветном пожаре тканей, шепчет в тоске и страхе:

– Господи - помоги! Не лиши разума.

Снова шорох у двери, она поспешно сунула голову в сундук, чтобы скрыть слёзы, Никита в двери:

– Наталья Евсевна послала узнать, не надо ли вам помощи в чём-нибудь.

– Спасибо, милый...

– На кухне Ольгушка Орлова патокой облилась.

– Да - что ты? Умненькая девчоночка, - вот бы тебе невеста...

– Кто пойдёт за меня...

А в саду под липой, за круглым столом, сидят, пьют брагу Илья Артамонов, Гаврила Барский, крёстный отец невесты, Помялов и кожевник Житейкин, человек с пустыми глазами, тележник Воропонов; прислонясь к стволу липы, стоит Пётр, тёмные волосы его обильно смазаны маслом и голова кажется железной, он почтительно слушает беседу старших.

– Обычаи у вас другие, - задумчиво говорит отец, а Помялов хвастается:

– Мы жа тут коренной народ. Велика Русь!

– И мы - не пристяжные.

– Обычаи у нас древние...

– Мордвы много, чуваш...

С визгом и смехом, толкаясь, сбежали в сад девицы и, окружив стол ярким венком сарафанов, запели величанье:

Ой, свату великому,

Да Илье-то бы Васильевичу,

На ступень ступить - нога сломить,

На другу ступить - друга сломить,

А на третью - голова свернуть.

– Вот так честят!
– удивлённо вскричал Артамонов, обращаясь к сыну, Пётр осторожно усмехнулся, поглядывая на девиц и дёргая себя за ухо.

– А ты - слушай!
– советует Барский и хохочет.

Того мало свату нашему

Да похитчику девичьему...

– Ещё мало?
– возбуждаясь, кричит Артамонов, видимо, смущённый, постукивая пальцами по столу. А девицы яростно поют:

С хором бы тя `о борону,

Да с горы бы тя `о каменье,

Чтобы ты нас не обманывал,

Не хвалил бы, не нахваливал

Чужедальние стороны,

Нелюдимые слободы,

Они горем насеяны,

Да слезами поливаны...

– Вот оно к чему!
– обиженно вскричал Артамонов.
– Ну, я, девицы, не во гнев вам, свою-то сторону всё-таки похвалю: у нас обычаи помягче, народ поприветливее. У нас даже поговорка сложена: "Свапа да Усожа - в Сейм текут; слава тебе, боже, - не в Оку!"

– Ты - погоди, ты ещё не знаешь нас, - не то хвастаясь, не то угрожая, сказал Барский.
– Ну, одари девиц!

– Сколько ж им дать?

– Сколько душе не жалко.

Но когда Артамонов дал девицам два серебряных рубля, Помялов сердито сказал:

– Широко даёшь, бахвалишься!

– Ну и трудно угодить на вас!
– тоже гневно крикнул Илья, Барский оглушительно захохотал, а Житейкин рассыпал в воздухе смешок, мелкий и острый.

Девичник кончился на рассвете, гости разошлись, почти все в доме заснули, Артамонов сидел в саду с Петром и Никитой, гладил бороду и говорил негромко, оглядывая сад, щупая глазами розоватые облака:

– Народ - терпкий. Нелюбезный народ. Уж ты, Петруха, исполняй всё, что тёща посоветует, хоть и бабьи пустяки это, а - надо! Алексей пошёл девок провожать? Девкам он - приятен, а парням - нет. Злобно смотрит на него сынишка Барского... н-да! Ты, Никита, поласковее будь, ты это умеешь. Послужи отцу замазкой, где я трещину сделаю, ты - заткни.

Заглянув одним глазом в большой деревянный жбан, он продолжал угрюмо:

– Всё вылакали; пьют, как лошади. Что думаешь, Пётр?

Перебирая в руках шёлковый пояс, подарок невесты, сын тихо сказал:

– В деревне - проще, спокойнее жить.

– Ну... Чего проще, коли день проспал...

– Тянут они со свадьбой.

– Потерпи.

И вот наступил для Петра большой, трудный день. Пётр сидит в переднем углу горницы, зная, что брови его сурово сдвинуты, нахмурены, чувствуя, что это нехорошо, не красит его в глазах невесты, но развести бровей не может, очи точно крепкой ниткой сшиты. Исподлобья поглядывая на гостей, он встряхивает волосами, хмель сыплется на стол и на фату Натальи, она тоже понурилась, устало прикрыв глаза, очень бледная, испугана, как дитя, и дрожит от стыда.

– Горько!
– в двадцатый раз ревут красные, волосатые рожи с оскаленными зубами.

Пётр поворачивается, как волк, не сгибая шеи, приподнимает фату и сухими губами, носом тычется в щёку, чувствуя атласный холод её кожи, пугливую дрожь плеча; ему жалко Наталью и тоже стыдно, а тесное кольцо подвыпивших людей орёт:

– Не умеет парень!

– В губы цель!

– Эх, я бы вот поцеловал...

Пьяный женский голос визжит:

– Я те поцелую!

– Горько!
– рычит Барский.