Дело Габриэля Тироша

За несколько дней до собрания мы сгорали от любопытства, какое впечатление на наших родителей произведет господин Тирош при первой встрече. Нам не терпелось узнать, как проведет Габриэль это педагогическое плавание, чтобы не сесть на мель перед родителями, как это было с другими преподавателями. Мы помнили их лица после встреч с отцами и, особенно, матерями, которые осыпали их обвинениями без всякой жалости. А ведь господин Тирош был самым молодым из «воспитателей», и нас беспокоило, что его авторитетный тон особенно не придется по вкусу родителям, каждый из которых считал такой тон своим личным приоритетом. Но главное наше любопытство было направлено вовсе на иную вещь: увидят ли наши родители величие души господина Тироша, которая в значительной степени определила наши судьбы в течение одного года? Произведут ли на них то же впечатление, что и на нас, по сути, в течение часа, зеленые глаза, которые приковали нас к его воле?

Мы так и не уговорили Габриэля – рассказать об этом собрании, а все, что нам удалось узнать, мы выведали у родителей. И у них было одно лишь желание выразить то сильное впечатление, которое он на них произвел.

«Ребенок в порядке», – коротко сообщила моя мама отцу, вернувшись с собрания.

«Как физика?» – спросил отец, помня, что этот предмет был моей ахиллесовой пятой в предыдущем классе.

«В порядке».

«Английский».

«Есть прогресс».

«А все остальное».

«В порядке».

Я видел, что вопросы отца мешают ей рассказать нечто интересное. После всех этих вопросов глаза ее говорили о том, что главное она еще не сказала. И тут она заговорила по-русски. Это с ней случалось, когда она была взволнована. Мое счастье, что в годы моего детства она весьма часто была взволнована, поэтому я в достаточной степени понимал то, что она говорила на этом языке.

«Этот лентяй, Карфаген, ушел, – подвела она краткий итог смене классных руководителей, – и вместо него – что тебе сказать – молодой симпатичный учитель. Очень серьезный, с зелеными глазами, говорит на понятном иврите, а не из ТАНАХа, как этот нудный Карфаген».

Это восхищение глазами господина Тироша не очень понравилось отцу. Он перебил ее и спросил на иврите:

«Ну, а об этих гуляниях до утра ты рассказала ему?»

Он гневно смотрел на меня и ожидал ответа.

«Да», – сказала она, как человек, не считающий этот вопрос слишком важным.

«Ну, и что он сказал?»

«Сказал, что это естественно для молодежи в наше напряженное время, которое не дает им заснуть».

Такое определение деятельности нашего «узкого кружка» было настолько характерно для сухого юмора Габриэля, что я мог поклясться: именно так он ответил. Я тут же помчался в Бейт Акерем, чтобы сравнить мои впечатления с впечатлением госпожи Фельдман, и рассказ Айи оказался тем же.

«Этот красавчик – господин Тирош, – сказала ей мать, – в общем-то, несколько молод, но ясно, что он поведет вас и в восьмом классе, захотите вы этого, или нет, и это главное!»

«Как ты пришла к такому выводу?» – спросил ее Айя.

«Видно, что у него железная рука!» – отсекла мать.

«Говорила ли она ему о своем недовольстве тем, что ты возвращаешься домой почти к утру?»

«Моя мама? – изумилась Айя. – Она с трудом замечает, что я вообще возвращаюсь».

Я подозревал, что Габриэль сыграл целый спектакль, когда узнал от Аарона, что он продемонстрировал его отцу, господину Иардени, сефардское произношение с гортанными «хетт» и «айн», от чего у отца закружилась голова от удовольствия, и он провозгласил Аарону и всей семье, что «такой высокий дух еще не выходил из учительской».

Отец Яира господин Рубин сказал, примерно, следующее:

«Видно, что господин Тирош – педагог. С момента, как он пришел в класс, кончились мои проблемы с руководством гимназии. Ты прекратил свои сумасшествия и сделался нормальным человеком».

Мать же Дана сыграла на женской струне, независимо от возраста выражающей тоску по молодости.

«Какой красивый учитель – настоящий священник!» – изумлялась она. – Не удивительно, что он покорил ваш седьмой. Только глянет своими глазами, и уже возникает желание исповедаться».

Так, при помощи своей покоряющей внешности, освещаемой изнутри несколько размытой серьезностью, он покорил сердца женщин и поколебал верность мужчин. Выясняется, что он ввел в заблуждение родителей точно так же, как и господина Розенблюма. Не могу удержаться и не пожалеть их. Удивительно видеть, насколько люди не подозревают, откуда может прийти настоящая опасность, и продолжают тянуться, как лунатики, именно туда, где их поджидает катастрофа. Было в Габриэле то выражение уверенности и ответственности, которое не давало даже самому подозрительному повода увидеть, что он замышляет нечто тайное и опасное. Весь его внешний вид свидетельствовал об умеренности и сдержанности, взвешенности и осторожности, и о других качествах истинно порядочного воспитателя молодежи, а не подпольщика. Тут следует отметить, насколько он был строг в отношении домашних заданий, как будто не было других дел, которыми надо было заниматься в послеобеденные часы, вечером и ночью. Эта строгость, которая значительно повысила уровень наших знаний, особенно чувствовалась нами именно в те дни, когда, казалось нам, он просто свалится с ног от нагрузки после ночных походов. Это развитое в нем чувство долга перед учебой обращено было на самую мелочь в учебе и дисциплине не меньше, чем на приковывающие нас к себе ночные его авантюры.

Однажды (на утро после операции в Крестовой долине) Айя не приготовила уроки по истории. Господин Тирош без малейших колебаний спросил ее о причине. Ответ ее всколыхнул во мне волну солидарности с ней.

«Я устала», – ответила она ему негромким голосом.

«Это недостаточная причина», – тут же ответил ей господин Тирош, – представь себе, что строитель устал строить, а часовой устал стоять на посту. Какой бы дом мы построили, и какой жалкой и безответственной была бы его охрана»

Айя ничего не ответила. Это был, вероятно, единственный случай, когда я испытал ненависть к господину Тирошу. Но именно такие истории передавались из уст в уста в коридорах гимназии, и оттуда приходили в наши дома. Именно они убеждали наших родителей в том, что мы, наконец-то, в надежных руках настоящего воспитателя.

Глава двадцать вторая

1

Яир сегодня управляющий банком, и все его знакомые свидетельствуют о том, что мозг у него ясен, трезв и полон цифр. Его талант особенно чувствуется в области инвестиций. У меня же свои воспоминания, связанные с его характером и талантами, но я храню их при себе и никому не рассказываю, чтобы не повредить непоколебимой вере в него его клиентов. Иногда я думаю, что наследственность его отца в конце концов победила, в создании личности сына, и хромосомы, отвечающие за талант проворачивать деньги, которые были особенно развиты у отца Яира – подрядчика Рубина – победили в сыне романтические порывы, шедшие от Габриэля Тироша. По сути, нет в нас ничего, кроме того, что дали нам породившие нас. Конечно, мы можем порой сойти на какие-нибудь петляющие тропинки, которые не запечатлены в нашей наследственной карте. Но, в конце концов, мы возвращаемся в определенные нам рождением рамки. В юности все мы «сабры», мечтатели и борцы, дикие характерами и презирающие богатство. Но «сабра» улетучивается к сорока-пятидесяти годам нашей жизни, и мы становимся наученными опытом евреями, знающими цель и ищущими прибыли, прилежными сыновьями Ротшильдов и Гиршей, радостными и округлившимися.

Встречаюсь я иногда с Яиром в кафе, или мы приглашаем друг друга домой. Понятно, что во втором случае разговор заводят жены на вечные темы – о здоровье детей, ценах на продукты, новых модах, и голоса их заполняют квартиру постоянной болтовней, прекращающейся лишь в момент подачи кофе и печений. Жена моя обычно любит рассказывать жене Яира о наших квартирных проблемах, главным образом о том, что квартира слишком тесна. Госпожа Рубин считает, что нам необходима более просторная квартира. Сразу жена упирает в меня взгляд, полный обвинения: «ты видишь?», и разговоры об экономии и ссудах сменяют тему семьи и моды. Тут Яир отрывает взгляд от газеты, которой укрывается от женских разговоров, и спрашивает меня деловым тоном:

«Почему ты действительно не придешь ко мне в банк? Быть может, найдем выход?» Глаза моей жены вспыхивают надеждой, но тут же гаснут, услышав мой ответ:

«Нет. Я не собираюсь смешивать дружбу с финансовыми делами».

Тут приходит ее очередь сказать:

«Слишком ты изнежен, чтоб когда-нибудь совершить настоящий поступок».

Но когда мы сидим с ним в кафе, как это было несколько дней назад, и в разговор наш не вмешиваются женщины, выглядит этот разговор совершенно иным. Не то, чтобы он был совсем лишен сплетен и соленых шуток, и не то, чтобы мы буквально не облизывались, поедая вкусные пирожные с кремом и запивая их кофе, как будто до этого мы постились, или потому, что домашние сладости менее вкусны. Просто мы совсем отрываемся от будничных тем, всякой мелочи жизни, и обращаемся к более серьезным вещам: мнениям, впечатлениям, воспоминаниям.