Дело Локвудов

— Это если на них смотреть вашими глазами, мистер Локвуд.

— Если смотреть глазами отца и моими глазами. А у нас с ним больше оснований судить о фактах, чем у других, кем бы они ни были — торговцами из Шведской Гавани или магнатами из Гиббсвилла. Попробуйте оспорить хоть что-нибудь из сказанного мной.

— При желании я мог бы оспорить все.

— О, да. Могли бы. Из самолюбия. Но станете ли вы отрицать, что вынашиваете план помощи некой группе лиц в организации нового банка в Шведской Гавани?

— Да кто вы такой, молодой человек, чтобы приходить ко мне в контору и требовать, чтобы я что-то оспаривал или отрицал?

— Кто я такой? Я — законнорожденный сын человека, который сам пробил себе дорогу, который служил своей стране и был тяжело ранен при исполнении служебных обязанностей. Первого среди первых. Человека большого мужества, иначе он не остался бы в живых. И более того — человека незапятнанной деловой репутации. Незапятнанной, мистер Хофман. Повторяю: незапятнанной. А можете ли вы сказать то же самое о Поле Ульрихе?

— О Поле Ульрихе?

— Не притворяйтесь, мистер Хофман. Пол Ульрих — один из ваших сообщников.

— Не нравится мне это слово — сообщник.

— А какое слово вам нравится? Ни одно из слов не понравится, если я употреблю его применительно к кому-нибудь из ваших дружков.

— Мне и это слово не нравится, как не нравятся ваши манеры.

— А вот другие говорят, что манеры у меня отличные. Я отработал их в университете и довел до блеска в вашингтонском обществе. Так что прошу не жаловаться на мои манеры, мистер Хофман. Тем более что манеры Пола Ульриха вообще не отличаются изысканностью. То же можно сказать и о манерах Сайруса Райхелдерфера. Или вы считаете Сайруса Райхелдерфера вторым лордом Честерфилдом? Всякий раз, когда он приходит ко мне просить денег, я вынужден открывать окно. Сайрус страдает тем, что студенты-медики называют «жирной себореей». Но я не отказывался иметь с ним дело и время от времени выручал его, какие бы ни были у него манеры и какая бы кожа ни была у него на голове, мистер Хофман. Однако я против его сговора с вами.

— Как вы смеете, сэр!

— Я вам оказываю услугу. Если этот человек способен действовать за моей спиной, то он так же будет действовать и за вашей. Назвать вам еще имена, мистер Хофман? Я знаю, вы полагали, что работаете в глубокой тайне. Но двух ваших соучастников я вам уже назвал. Могу назвать еще.

— Вы меня оскорбляете, сэр. Я вынужден попросить вас…

— Покинуть вашу контору. Очень хорошо. Знаете, куда я отсюда пойду? Возвратившись в Шведскую Гавань, я, пожалуй, нанесу деловой визит Вильгельму Штроцу. Скажу Уилли, что вы отрицаете наличие какой-либо договоренности с ним. Мистер Хофман, я никогда не пытался отобрать у вас ваше дело, но я отберу его, если вы будете пытаться отобрать у меня — мое. До свидания, сэр.

С тех пор разговоры о втором банке в Шведской Гавани прекратились. Питер Хофман хотя и не был приветлив с Авраамом Локвудом, при встречах в Гиббсвиллском клубе раскланивался с ним и называл по имени. Соответственно Авраам Локвуд решил, что спор из-за банка не оставил горького осадка: но решил он так потому, что был молод и незлопамятен. Кроме того, из этой первой стычки с гиббсвиллской олигархией Авраам Локвуд вышел победителем и, будучи в высшей степени удовлетворен и окрылен своей победой, не пожелал, в силу присущего ему честолюбия, останавливаться на достигнутом. Думая лишь о будущем, он не придавал значения урону, причиненному его победой самолюбию Питера Хофмана, престижа которого прежде никто не оспаривал. Авраам Локвуд был прав, говоря, что знает людей, но Питера Хофмана он не знал. И жизнь научила его. Мелкотравчатый Сэмюел Стоукс открыл Аврааму ту истину, что связь семейства Локвудов с правящим кланом округа держится лишь на тоненькой ниточке — на его браке со свояченицей того же мелкотравчатого Сэмюела Стоукса. Авраам Локвуд допустил ошибку, какие редко допускал в деловой сфере: он переоценил свой успех.

Но он редко повторял свои ошибки. Осознание того, что его брак принес столь ничтожные результаты, не ослабило его решимости использовать в своих интересах малейшую возможность. Ничего, что Авраам Локвуд находится еще на самых дальних подступах к олигархии Питера Хофмана; настанет время, когда место Хофманов займут Локвуды, и тогда общественный вес людей будет определяться их близостью к этим последним. Авраам Локвуд не был убежден, что эта смена произойдет при жизни его поколения, и сам он, вероятно, не успеет стать новым Питером Хофманом. Пока что господствующее положение в округе занимают Хофманы, у которых не только есть родственники в самом Лантененго, но которые к тому же связаны со знатными семействами Муленбергов и Вомельсдорфов (живущих в южных округах), чьи родословные восходят к давним временам. Авраам Локвуд, не знавший точно происхождения своей бабушки, хорошо понимал сложность поставленной им перед собой задачи, но у него было два сына (Джордж и Пенроуз), и он рассчитывал, во всяком случае, дожить до того времени, когда одного из них (или обоих) признают опорой власти в округе. Разумеется, этим его планы не ограничивались: когда-нибудь в далеком будущем представители его рода прославятся на всю страну и на весь мир. Возможно, это случится тогда, когда сам он уже не сумеет воспользоваться плодами своих трудов, однако он не намерен был отказываться от поставленной цели.

Авраам Локвуд понимал, что его дети и дети его детей будут иметь больше веса, если займут ведущее положение у себя в округе, чем если вольются в какое-то нью-йоркское или филадельфийское семейство. Питер Хофман — человек, лишенный фантазии, его притязания дальше округа Лантененго, по всей вероятности, не шли. Но Авраам Локвуд намеревался не только занять место Питера Хофмана в округе — оставаясь гражданином Лантененго, он намеревался распространить свое влияние шире. Будущие Локвуды навсегда сохранят за собой Лантененго и Шведскую Гавань в качестве опорной базы, они не должны расставаться с Пенсильванией, Лантененго, Шведской Гаванью — это означало бы утратить исключительность, стать как все. Тем самым Авраам Локвуд как бы делал себя герцогом и передавал свое герцогство детям. Его широким замыслам была присуща одна привлекательная черта: не преуменьшая значения денег, он не считал, что надо непременно стремиться к накоплению огромных состояний, какие накапливают в Филадельфии и Нью-Йорке. Важно воспитать своих сыновей так, чтобы они научились ценить деньги и главное делать их. Но образцом для подражания он втайне избрал Морриса Хомстеда. Хотя Моррис Хомстед не принадлежал к числу тех, с кем Авраам Локвуд стал бы поддерживать деловые связи (Хомстед не склонен был ни увеличивать свой капитал, ни заниматься биржевыми спекуляциями, ни помогать кому-то делать деньги), но именно такого типа миллионерами Авраам желал бы видеть своих сыновей. У Авраама Локвуда были все основания верить в свою способность сколотить капитал, нажить состояние и потом научить Джорджа и Пенроуза распорядиться наследством так, чтобы, став независимыми и ничем никому не обязанными, они могли сами решать, в каких правлениях состоять, куда ехать послами, в какие игры играть и с чьими женами спать.

Это было за двадцать лет до конца столетия. Авраам Локвуд понимал, что его расчеты на ось Гиббсвилл — Шведская Гавань — Рихтервилл оказались ошибочными, но ему нечего было опасаться гиббсвиллской олигархии. Да, он заблуждался насчет Питера Хофмана и возлагал неоправданно большие надежды на ось трех городов, но отцовское наследство и капитал, который он умножал своими силами, служили ему хорошей защитой от гиббсвиллских денежных воротил. Зная, что эти люди думают то же самое, он мог позволить себе дружеский жест. Его отец и тесть Леви Хоффнер на его месте объявили бы этой скрыто враждебной группе войну, но Авраам Локвуд был лучшим стратегом. Признавая свои заблуждения насчет Питера Хофмана, он был убежден в правильности оценки других представителей этой группы. Он справедливо относил их к низшему разряду, основываясь на том, что за тридцать лет никто из этих людей не оказал серьезного сопротивления самодовольному деспотизму Питера Хофмана. Угрозой этому деспотизму были лишь Филадельфия и Нью-Йорк, но никак не Гиббсвилл. И вот Авраам Локвуд попросил Хофмана о встрече, зная, что любопытство старика возобладает над его импульсивным желанием не встречаться.

Когда Авраам Локвуд вошел в кабинет Хофмана, тот не встал. Он лишь повернулся к нему в своем вращающемся кресле и сложил руки на животе.

— Добрый день, сэр.

— Добрый день, мистер Хофман.

— Ну, что там у вас в рукаве на этот раз?

Авраам внимательно осмотрел свой рукав.

— Грязноватый манжет и запонка — подарок милой мамы: она преподнесла мне эти запонки, когда я закончил университет. Но если вы спросите, что у меня в шляпе, то я дам вам другой ответ.

— Заяц, конечно, — сказал старик.

— Нет, сэр, я не фокусник. — Авраам достал из шляпы бумаги и протянул Хофману. Тот не шевельнулся.

— Расскажите своими словами. У меня глаза болят.

— Это проект платного моста. Чертежи сделаны вчерне, но расчеты точные.

— Платного моста?

— На излучине реки, между вашим городом и Шведской Гаванью. Знаете этот изгиб и дорогу, что тянется вдоль русла, а потом, за фермой Клаузера, идет круто вверх?

— Знаю.

— Так вот, мост сократит расстояние между нашими городами почти на целую милю и даст возможность миновать два крутых подъема, где обычно приходится отдыхать лошадям. Он обойдется в тридцать пять тысяч.

— И будет снесен первым же паводком.

— Такой мост не снесет.

— Ну и валяйте стройте, — сказал старик.

— Это дело обещает доход, мистер Хофман. Уже теперь. А по мере расширения наших городов прибыль будет расти. Со временем либо округ, либо штат обязательно этот мост купит.

— Что ж, деньги такие у вас есть. По наследству от отца вы получили гораздо больше. Вы ведь еще не все истратили?

— Отнюдь. Капитал отца я более чем удвоил.

— Вот как? Заявление, я вам скажу, беспрецедентное.