Дело марсианцев

После такого решительного выпада Тихон испугался вызванного им же патриотического буйства и бежал поспешно из Епанчина.

Затем он долго укорял себя за опрометчивость, но утешался тем, что знакомых лиц среди посетителей кабака, кажется, не наблюдалось. «Эка все обрадовались, – сердито думал он по пути домой. – Где нынче высокая поэзия? Только в столицах и осталась, а в наших краях одна похоть потребна. Низкие, низкие людишки, и я сам в первую голову».

Надобно сказать, что Марфе новый стих также весьма понравился, и она весь вечер ходила гордая собой – мнила себя Эратой, вдохновительницей барина. А когда молодой помещик стал припоминать с ее помощью, как гладко станцевать польский полонез, так и вовсе зарделась. Менуэт, понятно, Тихон танцевать не собирался, да его бы и не поняли, вздумай он с Глафирой или особенно Манефою приседать да кланяться среди князей и прочего недосягаемого света.

Муки стыда за кабацкую выходку терзали Тихона недолго, лишь до той минуты, как он озаботился облачением для машкерада. А готовиться к нему следовало загодя, именно с пятничного вечера, дабы в субботу уже ни о чем не тревожиться. Подглядев в сумароковской «Трудолюбивой пчеле» хламиду, он составил ее план на бумаге. С утра при помощи Марфы, простыни и ножниц, а также цыганской иглы с ниткою, он за полдня смастерил древнегреческий наряд. Лавровый лист в изрядных количествах пошел на изготовление поэтического венка. Непрочностью своей он далеко превзошел хламиду, и Тихон, прогуливаясь по дому и привыкая к новому облачению, опасался растерять листья без остатка. Однако обошлось.

Между тем стало ясно, что ехать в дрожках этаким афинским философом немыслимо. Не только венок растрясешь, а и хламиды самой на промозглом ветру лишишься, в одних трусах к Собранию прибудешь. Да и холодно!

Мольер, пожалуй, вышел бы у Тихона неплохо, но габаритами и формой лица, как выяснилось, российский поэт резко отличался от французского. Хотя давно вышедший из моды парик типа «пудель» у него имелся, не говоря уж о платьях иноземных из театрального реквизита. Впрочем, что с ними стало после многих лет небрежения, было неясно. Наверняка моль побила нещадно.

Анакреонта же можно было представлять без опаски – как выглядел древний поэт, никто из живущих не ведал. А за хламиду и льняная простыня могла сойти.

Наконец наступило воскресенье. Утром Тихон посетил литургию в маленькой деревенской церквушке, помолился вместе со своими крестьянами и поставил десяток свечей за упокой всех родственных душ. Знакомых живых родичей у него не осталось. Затем, понятно, плотно пообедал, почитал стихи, вздремнул и приступил к должному облачению. Ввиду предстоящей смены наряда особо Тихон решил не усердствовать и ограничился коричневыми вестоном и кюлотами, а обулся в ботфорты, все равно менять их на сандалии. В качестве намека на парик он нацепил новомодное украшение toupet grecs. Помпеи, чисто Помпеи! Жалко, придется снять эту красоту, когда наступит черед венка.

Довершил приготовления к выезду длиннополый суконный рокелор с большим воротником и семью пуговицами из черепахового панциря – к ночи ожидалась немалая прохлада.

Карусельный наряд, венок и летние сандалии поэт бережно поместил в кожаный баул. И вот часов в пять пополудни, напутствуемый Марфой и обиженным Барбосом, молодой помещик отправился за Глафирою.

К дому Акинфия он прибыл уже в ранних сумерках. Взойдя на крыльцо, Тихон оглушительно постучал и тотчас услыхал быстрые шаги девушки. Она запыхавшись выскочила на порог, уже одетая в легкое пальто и с шалью на голове, в меру румяная. При виде поэта девушка в удивлении замерла.

– Сударь, что это с вами?

– Вечер добрый, сударыня, – чинно приветил ее граф Балиор и приподнял лавровый венок, надетый им поверх парика. – Увенчан славою народной.

Глафира прыснула в кулачок – и не стерпела, зашлась от смеха. Можно было представить, как нелепо смотрелся поэт в приличном наряде, но с венком вместо шляпы! Тихон присоединился к веселью и предложил девушке руку, чтобы проводить ее к дрожкам. Там он бережно снял лавровые листы с макушки и поместил их на прежнее место.

– А как же ваше платье? Неужто надето?

– Да, – отчего-то смутилась Глафира. – Я нынче запросто.

– Si les nouvelles de vous `a la maison paternelle, la mademoiselle? [8] – вопросил Тихон. – Тогда надобно поспешать.

– Я уже известила родителей, что вы проводите меня до Собрания. Простите за неумеренную смелость… Но ежели ваши замыслы оттого…

– Буду рад служить, – кивнул поэт и потянул поводья.

Он был доволен, что не обрядился в легкую хламиду, а выбрал утепленный гродетуровый кафтан и шерстяные кюлоты с чулками, но особенно рокелор надел. С наступлением вечера набежали неприятные низкие тучи и подул сырой ветер – того и гляди, начнется нудный осенний дождь. Придорожные кусты тревожно закачались, будто в них прятались жирные по осени медведи.

8

Так вести вас в отчий дом, мадемуазель? (фр.)

Это гости побогаче, что в закрытых каретах раскатывают, могут себе позволить не тратиться на переодевание. А тут, как ни старайся соблюсти приличия, места так мало, что Глафира вынуждена держаться одной рукой за борт, а другой вцепиться в локоть провожатого. Тихон даже чувствовал, при особо сильных толчках, ее бедро, словно оно не пряталось под многослойной юбкою.

– Что-то у вас нынче интересное надето, – решился завести он беседу. – Будто и не платье вовсе.

– Крестьянский сарафан. Я сама его сшила и кружевами отделала.

– Смело, – удивился Тихон. – Противу моды идете, Глафира Панкратьевна!

– Какая ж на карусели мода? А как ваша заметка про марсианцев, Тихон Иванович? Понравилась ли?

– Гонорару заимел порядочно.

– Опять в городе колобродили, поди?

– Было дело…

– Ох, накликаете вы беду своими спектаклями, Тихон Иванович. Слухом земля Рифейская полнится, сам Архимандрит уж недовольство выказывал в частной беседе, сказывают. Дескать, приструнить графа Балиора надобно, дабы молодежь своими виршами не смущал и нравы не баламутил.

Тихон помрачнел. Совсем не о такой славе он мечтал, когда ночи напролет выводил стройные рифмы и подсчитывал слоги. Сумароков, Херасков ему грезились, их похвала и уважение, а вовсе не хохот разнузданной толпы, пусть и высокородной, грамотной – а все ж таки по сравнению с титанами духа толпы, не скажешь иначе…

Сам же, впрочем, и виноват, что о Тихоне Балиоре не открыто рассуждают, а по темным углам, стишки пересказывая да списки с ними строча. Пора покончить с этим безобразием и сочинить наконец подлинное стихотворение, пока всенародно не осрамился!

– Никакой к тому моей воли нет, чтобы слухи по горам нашим ползли, – досадливо воскликнул он и подстегнул неповинную лошадь. – И вы, сударыня Глафира Панкратьевна, меня за злодея не держите, от отчаянья и с горячей головы вирши непотребные на бумагу просятся. Да и записывать-то их не надо, в память сами собой ложатся, будто чугун в форму. Сам страдаю, уж поверьте бедному поэту, что высокие думы своими словами изложить не могу, а пошлые – за милую душу.

– Кабы вашим фривольным слогом да приличные стихи сотворить, так Сумароков бы от зависти почернел, – несмело улыбнулась Глафира и на очередной выбоине особо крепко ухватила попутчика за локоть.