Дело о ртутной бомбе
Шрифт:
«Гусиное перо»
Жанна Корниенко
(Jannet Corn)
Ай да «стюардесса по имени Жанна»! Точнее, Жаннет! Успела проявить, напечатать и не поленилась отыскать Митин дом. И так деловито, по-журналистски: бросила в ящик — вот и все. Получите, что обещано…
Митя сунул снимки в конверт, а конверт под футболку. Чтобы не показывать раньше времени Ельке — пусть будет сюрприз
Елька сидел на лавочке. Быстро встал, заулыбался навстречу. Выглядел он взъерошено. К «штурвально-корабельной»
— Доброе утро, миллионер, — усмехнулся Митя. — Ну, идем на почту. Деньги-то взял?
— Не-а… не взял…
— Почему?
Елька опустил плечи и стал смотреть в сторону. Намотал на палец трикотажный подол рубашки.
— Я их так отдал… маме Тане… Мить, я ей все рассказал.
— С тобой не соскучишься, — вздохнул Митя. С явным облегчением. — Но ты же не хотел…
— Не хотел… а она среди ночи вернулась, а я не сплю, а она говорит: «Чего ты, Елик, не спишь? Случилось что-то?» Ну, я и… вот…
Кажется, у Ельки заблестели ресницы. «Ох ты, непутевое создание» (это мама так говорила маленькому Мите, когда он признавался в каких-то грехах).
— Знаешь, Елька, может, это и лучше… — Митя сел, притянул его, посадил рядом. — По крайней мере теперь ничего не висит над душой.
— Ага… — Елька вытер нос о коротенький рукав.
— Она тебя отругала?
— Нисколько. Поохала только: «Горюшко ты мое бестолковое. Чего же ты мне сразу-то не сказал, когда я дом перевернула, деньги эти окаянные искала? Ну да ладно, значит так Господь рассудил…» Мить, но она теперь знаешь чего боится…
— Чего?
— Будто я эти деньги не заработал, а… опять где-то… добыл так же… Утром увидала, что у меня голова в пыли, давай мне ее в тазу мыть, а сама спрашивает: «Елик, скажи правду. Ты не выдумал это все про картошку и про того мальчика, про Митю? Ты признайся, я не рассержусь…»
— Но ты же не выдумал!
— Вот я и говорю!.. Митя, пойдем ко мне, а? Ты маме Тане скажешь, что все было по правде. Чтоб она совсем ничего такого не думала.
— Да не надо никуда ходить! Вот доказательство! — Митя выдернул из-под футболки конверт.
— Вот это да… — Елькино улыбчивое изумление длилось целую минуту. Он так и сяк разглядывал снимок, даже вниз головой. То есть себя-то как раз головой вверх…
— Можно взять насовсем?
— Конечно. Один тебе, другой мне!
«Тебе половина и мне половина», — толкнулось в памяти, и почему-то Митя смутился.
— А можно его повесить на стенку?
— Чего ты спрашиваешь! Твоя карточка…
— Но ведь на ней и ты. Не каждый любит на стенке висеть.
— Ладно, я вытерплю, — рассмеялся Митя. Все-таки Елька был забавное существо.
Но Елька вдруг поскучнел. Съежил плечи, зацарапал краем снимка ногу над коленкой, примолк. Чтобы расшевелить его, Митя спросил:
— Елька, а почему тебя так зовут? Какое у тебя полное имя?
— Полное? Олег… — сказал он полушепотом.
— А почему — Елька?
— Не
знаю. Мама так стала звать, когда родился. Еще та мама. — Он согнулся, твердым углом фотобумаги нацарапал на загорелой коже белые буквы: Ел… Потом будто испугался, стер их помусоленным пальцем. — Мить…— Что… Ель?
— А давай все же сходим к нам. Фотокарточка — это хорошо, а живой человек это же все равно… доказательнее…
— Да ну, Елька. Неудобно как-то…
— Да чего неудобно-то… — бормотнул он. И согнулся сильнее. И на полустертую букву Е упала крошечная капля. Елька быстро снял ее мизинцем, а мизинец лизнул.
— Елька, да ты что! Ну, пойдем, раз надо…
Елька покачал кроссовками (они чиркали по пыльным подорожникам, что росли в щели асфальта). Прошептал, не подняв головы:
— Ты, наверно, думаешь: вот липучка… Ты не бойся, я не буду приставать со своей дружбой. Только сходим, и всё…
— Балда! Не боюсь я никаких приставаний! Говорю же: идем!
А себе сказал с хмурым ехидством: «Впрягся — вези…» И вспомнил вчерашнюю телегу. Как они с Елькой…
3
В старом деревянном доме, на лестнице, пахло как в лицейской столовой — кислой капустой. А еще — пережаренным луком. Но в Елькиной комнате — совсем иначе: какой-то травой, вроде полыни, и только что поглаженным бельем. Это белье мама Таня укладывала в рассохшийся шкаф.
— Мама Таня, вот он, Митя, — сказал Елька с порога. С тихим торжеством. — А ты говорила, что его нету.
Она глянула из-за приоткрытой дверцы.
— Да чего ты опять придумал-то? Как это нету? Ничего я не говорила. Горюшко бестолковое…
— Здрасте, — скомкано сказал Митя.
— Здравствуй, здравствуй. Елик уж говорил про тебя… Да не снимай башмаки-то, проходи так, у нас ковров нет…
— Был один, да и тот — фью-фью, — радостно разъяснил Елька. — Мить, садись сюда! — И хлопнул по укрытой клетчатым вытертым пледом кушетке. На пледе сидел косматый серый кот. Елька с размаха уселся рядом, взял кота за лапы, надел на плечи, как воротник.
— Его зовут похоже на меня: Емеля. Он не наш, а соседский, но любит спать у меня… Ему знаешь сколько лет? Он мой одногодок.
Одногодок Емеля продолжал спать на Елькиных плечах. Митя сел справа от Ельки.
Комната была большая, а вещи старые. Урчал в углу допотопный, с побитой эмалью, холодильник, поблескивал выпуклым экраном телевизор в деревянном футляре — явно еще «позапрошлого поколения». Косо пересекала комнату составная, из реек и ситца, ширма — за ней, наверно, была кровать мамы Тани.
А еще были обшарпанные стулья, крытый желтой клеенкой стол и хлипкая этажерка с какими-то коробками и редкими книжками (видать, Елькины учебники).
Мама Таня — сухонькая, в длинной юбке и вязаной кофте — собиралась куда-то перед круглым пятнистым зеркалом, подкрашивала губы. «Зачем, все равно же старая», — мелькнуло у Мити. В тот же миг он встретился с отраженной мамой Таней глазами и устыдился. Стал вертеть головой и увидел главную стену.
— Ух ты! Елька, это ты налепил столько всего?